Под сенью двух неоспоримых авторитетов мы выпивали уже более основательно и бесспорно.
Таким образом я могу датировать, что уже тогда Резо высоко оценивал графику Пушкина.
«Хорош НИКОГДА не был, а МОЛОД был…» (Пушкин, 1835).
Мы были молоды.
Цилиндр, бакенбарды, пелерина, трость… Вот и Пушкин. Первый эскиз куклы «Пушкин» Резо сделал в 1984 году – так он из этого набора и состоял. Две детали не сразу бросились мне в глаза…
Под достаточно прорисованными головой и туловищем болтались две едва намеченные, как ниточки, ножки. Это было, впрочем, естественно для марионетки: ее водят сверху, и ноги ей нужны лишь для реализма: они у нее ходят безвольно и сами, как у пьяного. Каково же было мое восхищение, когда я прочитал (с большим опозданием) скандальную фразу Синявского о том, что «Пушкин вбежал в русскую поэзию на тонких эротических ножках»…
Ножки на эскизе были в точь такие!
А в цилиндре Пушкина был заключен домик-фонарь с номером; такие висели у нас в стране на каждом доме с незапамятных времен. Их заменили на круглые светящиеся линзы лишь в 70-е. Номер почему-то был 13.
Так, одним росчерком пера, вряд ли особо раздумывая, Резо соединил воедино своих предшественников: «Прогулки с Пушкиным» с «Пушкинским домом» – произведения, вряд ли им столь уж внимательно прочитанные.
Вряд ли он способен слишком долго слушать или читать, тем более изучать. Двоечник и гений. Первое надо преувеличить, о втором скромно умолчать. Или и первое преувеличено, и второе.
Если Резо видит или слышит что-либо достойное признания, то сначала лицо его мрачнеет, потом озаряется восторгом, и потом лицо это уже больше не обращается к предмету, вызвавшему в нем столь непредвиденную реакцию, как восхищение: толчок воображению уже дан и завидный предмет в нем растворен.
С него по-прежнему достаточно Руставели и Дюрера, Пушкина и Галактиона. Их достаточно раскрыть, чтобы…
Меня всегда занимало, что у Пушкина Сальери прописан ярче и глубже Моцарта…
Что делал бы Пушкин в Испании?
Не догадаетесь.
Нюхал бы розы. Удрал бы от посла («Ты понимаешь, от какого посла?» – шепотом спросил меня Резо). Гитарой подгонял бы коня. Ловил бы в речке скользкий камень(так написал Резо на отсутствующем рисунке…)
Вся щедрость, отпущенная Резо, уходит у него в фантазию. Приносит он мне, скажем, очередной лист. На нем четыре Пушкиных возлежат в разных позах: истома, нега, лень и нежелание пробуждаться. Рисунок хорош: в каком росчерке этого неленивого перышка помещается каждый из подобных оттенков? «Мне нравится чем-то, – скромно говорит Резо, – только я не знаю, о чем это?» – «Как о чем? – возмущенно вдохновляюсь я. – Пушкин спит, так что нельзя сказать, что он ничего не делает». – «А здесь?» – «Пушкин пока ничего не делает». – «А это?» – «А здесь Пушкин уже ничего не делает». – «А тут?» – «А здесь он продолжает ничего не делать».
Так рождается сюжет. Резо вселяется в Пушкина. Из неги рождается одиночество. Вот Пушкин один качается на доске. Вот Пушкин играет во дворе с собачкой. Вот Пушкин заглядывает в стоящую там же бочку, и Резо тут же подписывает: «Не то последний огурец, не то первая лягушка…»
Если мне кто-нибудь скажет, что эта мысль недостойна Пушкина, то я не поверю. Пушкин у Резо – живой, вот и весь секрет волшебства рисунка.
Сложнее оказалось оправдать все эти почеркушки по линии пушкинистики…
Нелегко застичь Пушкина за работой (миф о моцартианской легкости), еще труднее доказать, что он ничего не делал. Пришлось определиться с точностью до единственного дня: 26 сентября 1835 года в Михайловском, – и всё встало на место: и тоска, и вдохновение: «Уже старушки нет…». Весь день ничего не делал – однако между ничегонеделанием написал «Вновь я посетил…». Так возникает книжка «Один день Александра Сергеевича», рождая серию «Трудолюбивый Пушкин».
Кто знает, в какой позе Пушкин признавался в любви к даме? играл со своими детьми? писал стихи в постели и верхом? как он погонял ямщиков? какие сражения образов происходили у него на подушке или промокашке? это знает клякса и волосок, приставший к перу (№ 86) Резо Габриадзе.
Если Пушкин – живой, то какая еще может быть точность? значит, пушкинистика найдется…
1998
Утроение Пушкина [95]
И пред созданьями искусств и вдохновеньяТрепеща радостно в восторгах умиленья.Вот счастье – вот права…
Пушкин. «Из Пиндемонти», 1836Чем больше мы недоумеваем, почему Пушкин не так же прославлен на западе, как у нас, тем больше убеждаемся, что и та слава, которая есть, досталась ему через оперы Чайковского. Почти все его произведения так или иначе «прооперированы» в музыке. Но и оперу еще надо поставить, а романс исполнить, будто между нами и Пушкиным может встать еще кто-то третий, как Дантес или «памятник нерукотворный», или, скажем, иллюстратор (комментатор чем хорош, он всегда третий). Само собой, русское изобразительное искусство тоже не осталось в стороне. Не говоря о декорациях и костюмах…
Попытка донести до других, что такое Пушкин, столь же общенациональна, сколь индивидуальна. Но и попытки всех смежных искусств, включая балет и скульптуры, только умножили имя поэта, а не раскрыли его. Это он им помог, а не они ему. Сколько Пушкина ни дополняй… а у него всё равно больше. И если музыка, сама по себе, может оказаться прекрасной, то с иллюстрированием значительно сложней: тут вам видение и образ внушаются и даже навязываются с гораздо большей непосредственностью, чем в музыке. Начиная со «Сказок Пушкина» в детстве… Жил старик со своею старухою… Почему они именно такие? Восприятие текста оказывается парализованным на всю жизнь толкованием художника.
Вы сейчас держите в руках тройной шедевр – замысла, выполнения и понимания – книгу. Тут у меня как у противника, в принципе, иллюстрирования текста не возникает возражений. Попробую сам с собою разобраться, почему. «Я сказал: виноград, как старинная битва живет»… Само собой, Мандельштам имел в виду гравюру. Старинность есть как бы ее признак. «Маленькие трагедии» удалены и во времени и в пространстве на несколько веков не только от нас, но и от Пушкина.
1
Попробуем задать несколько вопросов самому Пушкину. Зачем он перенес время и место действия в другие эпохи и страны? И разве они такие уж маленькие эти трагедии? Во-превых, большую трагедию я уже написал… сказал бы Александр Сергеевич, имея в виду народную драму «Борис Годунов». Не исключено, что именно следом была писана «Сцена из Фауста», которую, по жанру, так и тянет внести в список «маленьких трагедий» как родоначальницу (что и проделывали В. Ходасевич и ряд других составителей). Потом АС написал и «маленькую комедию», пародию на шекспирову «Лукрецию»… сколько можно было еще продержаться «в духе шекспировом»? Пришлось минимализировать замыслы, их было слишком много, делить на три. Да и сами посудите, разве может один человек, даже Пушкин, написать столько, сколько в одну Болдинскую осень 1830 года? Пришлось себя разделить на троих: на Белкина, чьи повести, на переводчика, чьи трагедии, и что-то написать самому, скажем, «Бесы»… или вдруг про Балду. Тоже выбор… Пришлось писать втроем, в три руки, то один, то другой, то третий. Любой нормальный писатель, тем более Пушкин, не пишет сам: за него пишет автор.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
