— Бланки радиограмм? — осведомился Самсонов.
— Это ноты, — сказал Алик. — Музыка.
— Понятно, — сказал Самсонов. — Симфония соль-фасоль. Для детей дошкольного возраста. А это не контрабас?
— Нет, — сказал Алик, — это скрипка.
— А ты в пожарниках был? Знаешь, чем отличается контрабас от скрипки?
— Контрабас от скрипки? — удивился Алик. — Во-первых, это совершенно разные по своему назначению… и вообще инструменты…
— Не знаешь. Инструменты! Контрабас — он при пожаре дольше горит!
Голос у Самсонова был мегафонный, слышно было и на соседних судах. Даже рябь от смеха пошла по воде. Амфитеатр грохотал, скидывая в море окурки, катался по палубам. Ну и Самсонов! Даром что консервный мастер! Райкин!
— Мы-то думаем — чего же это нам не хватает? Вон, оказывается, чего! Контрабаса! А то мы без него треску никак не поймаем, план у нас без него на обе ножки хроменький!
Алик не знал, что сказать. Он грустно посмотрел на всех и пошел наверх, в радиорубку, держа под мышкой незастегнутый чемодан и скрипку. А Иван Сычев пристально посмотрел на Самсонова и тихо сказал:
— Ты, Серега, к малолетке не приставай. Понял?
— Что — понял?
— А то, что он наш радист.
— Вот то-то и оно. Радист, а не скрипач нам нужен! А то в море запоешь с таким «маркони», что в пору только рыбам концерт устраивать. Других слушателей не будет.
Самсонов круто повернулся и пошел на бак готовить свое консервное хозяйство к рейсу. Зрители разошлись. Они покачивали головами, вспоминая остроту Самсонова, и еще долго, до самого вечера с корабля на корабль рассказывали — контрабас-то, а? Дольше горит!
…Чистый, еще не успевший обледенеть нос судна расталкивает тонкие, похожие на кафельные плитки льдинки залива. Над рубкой быстро вращается маленькая парабола локатора: сегодня, впрочем, как и всегда зимой, в заливе кромешный туман… Начинается рейс…
«…А времени для занятия музыкой нет совершенно. Так что скрипка моя пока скучает.
Привыкаю к морским порядкам. Во-первых, я тебе должен с радостью сообщить, что меня ни чуточку не укачивает. Все очень удивляются. Даже опытные матросы — стоит-стоит на руле, а потом: „Вахтенный, на руле 180, разрешите на минутку!“ И — за борт. А мне ничего. Вот интересно! Еще: у нас здесь есть вахта под названием „собака“ — с нуля до четырех утра. Тот, кто отстоял „собаку“, вешает на койку тельняшку — в знак того, что будить его не полагается. Человек самую тяжелую вахту отстоял.
Конечно, когда идет рыба — это не в счет. Тогда объявляется подвахта, и все выходят на палубу — шкерить, т. е. обрабатывать рыбу. Выхожу на подвахту и я (если не держу связь). В первый раз все ребята этому почему-то очень обрадовались. А механик Иван Сычев сказал мне: „Молоток!“ Это вроде бы похвала, но точно пока не знаю. Бывают и другие подвахты — иногда слой льда покрывает весь корабль до мачты. Тогда тоже все выходят — кто с топором, кто с лопатой, с молотком, с зубилом — скалывать лед.
Ребята все ко мне относятся хорошо, только вот один тут Самсонов что-то косится. Он — консервный мастер и здорово играет на гитаре на слух. Все говорит, что ноты композиторы придумывают, чтобы больше денег зарабатывать. И все время говорит „соль-фасоль“.
А однажды я у себя в рубке играл „Чакону“. У дверей собралась целая толпа — слушали. Второй штурман Слава чуть из-за этого не сбил курс судна: все бегал из рубки к моим дверям слушать музыку. А ты говорила, что народ не понимает музыки. Правда, я об этом случае узнал позже, когда капитан распекал штурмана. „А вы, — сказал он мне, — не отвлекайте народ от вахты. Если хотите, мы устроим ваш концерт в кают-компании“. Как будто я сам напрашивался. Я просто играл, чтобы рука не отвыкла. Кстати, о руке: никогда не думал, что постукивать ключом или вибриком — такая физическая нагрузка для кисти.
Вот и все мои дела. Сейчас идем к Шпицбергену. Уже много дней нет рыбы. Как встретим годовщину Октября? (Я перечитал эту фразу и подумал, что она может тебе показаться прямо-таки газетной. Но это так — у нас на судне все говорят об этом.) До плана осталось нам добрать 30 тонн, а рыбы что-то нет. Ищем.
Письмо мое в Мурманск привезет РТ-157, с которым я только что имел связь. Они взяли план и теперь „парадным ходом“ идут домой.
Не присылай мне больше шерстяных носков. Алик».
…Туман. Нос «Ташкента» зарывается в огромные пологие валы, которые встают перед кораблем, как из небытия, и вздымают его к небу, похожему на молочный кисель. В иллюминаторе радиорубки то светит пустая белизна неба, то бегут беспенные волны.
Пришел капитан.
— С поисковиками была связь?
— Была.
— Ну что?
— Есть небольшая вспышка. Вроде окунь.
— Свяжи-ка меня.
…Через десять минут нос траулера повернулся к северу.
Ах, какой это был косяк! Он медленно шел к северу, вытянув на много километров свое огромное тело. Шведы, датчане, норвежцы, поляки — суда всех калибров, не выключая в тумане ревунов, шарили по дымящейся между льдинами воде своими прожекторами, сцеплялись сетями, расцеплялись, ругались, помогали друг другу. Это была удача, но удача, похожая на бой. Вот уже десять часов подряд на покрытой льдом палубе работает вся команда, идет дым от лебедок, пронзительно визжат ваера, а рыба все идет и идет. Тонны ее валятся на палубу, команда стоит по пояс в рыбе.
На подвахту вышел Иван Сычев.
— Тяжелое дело, — сказал он Алику, когда тот попросился на палубу. — Не для тебя. Не для твоих… — Он немного помялся. — Пальчиков. Лучше связь держи.
Десять часов команда стоит на подвахте. Десять часов Алик сидит за ключом.
Когда пошел одиннадцатый час работы, в радиорубку прибежал помполит. На бороде лед, глаза красные.
— Давай-ка, друг, на палубу какую-нибудь музыку! Народ еле стоит на ногах!
— Какую музыку?
— Могучую какую-нибудь! Ну, быстро!
И хлопнула дверь.
Через минуту изо всех судовых динамиков загремела музыка. Звуки понеслись над ночным заполярным морем, над обледеневшими кораблями, стоящими в тумане, над лучами прожекторов, которые выхватывали из кромешной тьмы куски бортов, чьи-то лица, мачты, плечи, рыбу. С соседних судов что-то закричали. Польский траулер «проморгал»: «Молодцы, ребята!» В эти минуты казалось, что к этой музыке не имеют отношения ни композитор Чайковский, ни какие-то там магнитофоны. Она, казалось, была рождена самим морем, самой работой, самими людьми!
«…и, таким образом, я стал руководителем музыкального университета культуры. Я хотел это назвать проще — кружок, но помполит обязательно хотел, чтобы был университет. Прямо после работы ко мне в рубку пришли ребята и стали расспрашивать, что за музыку я заводил. Я сказал. Ты представляешь! Вообще-то к классике они относились — даже неловко писать — как-то неодобрительно. А тут — такое дело!
Утром, когда уже шли домой, по просьбе ребят мы опять прослушали Первый концерт Чайковского. Я немного рассказал об истории его создания. Про мужа сестры композитора — внука знаменитого партизана Дениса Давыдова, про Каменку на Украине, где жил в то время Чайковский, про тему „веснянки“, которую наигрывали ему старики гусляры. Волновался, конечно, ужасно.
Да, помнишь, я как-то тебе писал про нашего консервного мастера Самсонова. После этой лекции он прямо пришел ко мне и сказал: „А вот интересно, как эту музыку на бумагу записывают?“
Так мы с ним помирились. Теперь, если выдается свободное время, я его обучаю нотной грамоте. Очень способный ученик. Даже когда он у себя внизу делает консервы („Печень трески“ в Москве ты доставала), и то умудряется приходить ко мне за консультацией — ведь банки греются под давлением 55 минут.
Завтра мы опять уходим в море. Были в Мурманске всего два дня. Я все время бегал по городу, искал нотную бумагу, но не нашел. А ребята — вот странно! — нашли и подарили мне целую пачку уже при выходе из Тюва-губы — это перед самым Баренцевым морем. И зовут меня между собой — „композитор“.
Пришли мне, пожалуйста, канифоль, потому что мой кусок уже кончился.
Твой сын Алик».
1963–1965
ОЛЯ
Звалиее Оля. Просто Оля. Была она студенткой, училась где-то в Ленинграде. Она как раз и привезла к нам в альплагерь эту песню.
Тихо по веткам шуршит снегопад,Сучья трещат на огне.В эти часы, когда все еще спят,Что вспоминается мне?Неба далекого просинь,Давние письма домой.В царстве чахоточных сосенБыстро сменяется осеньДолгой полярной зимой.
Вот и все, что я знаю о ней. Но, понимаете, встречаются в жизни такие люди, которые умеют совершенно беззаботно, по-детски радоваться солнцу, часами смотреть на ночное небо, на падающие звезды и у костров рассказывать романтические истории из жизни геологов и альпинистов. Как-то тянет к этим людям с первого дня знакомства. Понимаете? Таким человеком и была наша Оля.
