Прислонившись к крыльцу, Зах придержал зубами косяк и поджег его. Его рот тут же наполнился чем-то едким и горьким – дым от чего угодно, только не марихуаны. Зах закашлялся. Чайная палочка, сказал сакс. Зах решил, что это сленг битников. А теперь он вспомнил страницу из “Птичьей страны”, где под покровом ночной темноты контрабандисты с кошачьими головами сгружали в речном доке тюки “Дарджилинга” и “Эрл Грея”. Это действительно был чай.
А пошло оно все. Кофеин толкнул его в это путешествие, может, он протащит его и дальше. Зах еще раз пыхнул чайной палочкой и обнаружил, что его уносит в восхитительную, смутную высоту, причем с той же силой, что и от липких зеленых шишек, которые продавал Дугал на Французском рынке. Внезапно на Заха накатила тоска по дому, и он спросил себя, доведется ли ему еще когда-нибудь увидеть Новый Орлеан.
Но если он сейчас не оторвет свою задницу от крыльца и не отыщет Тревора, он, возможно, и Потерянной Мили никогда больше не увидит. Сделав еще пару затяжек, Зах наклонился загасить косяк о тротуар. И тут ни с того ни с сего его пронзило дурное предчувствие, более сильное, чем все испытанное раньше: Надо убираться отсюда. Немедленно.
Зах уже начал было выпрямляться и тут услышал, как у него за спиной хлопает дверь и тяжелые шаги грохочут вниз по ступеням. Зах уронил косяк, но прежде, чем он успел обернуться, сильный толчок заставил его растянуться на тротуаре. Заху удалось подобрать под себя руки и задрать подбородок, так чтобы не выбить зубы, но он почувствовал, как едва заживающая трещина на губе рвется снова, увидел, как на бетон капает свежая кровь. Расцарапанные ладони словно взвыли от боли. Он почувствовал, как песок тротуара втирается в обнаженные растертые подкожные слои плоти.
– Ах ты распроклятый придурок! Оставь тебя на пять минут – и ты уже куришь на углу травку! – Ему на поясницу опустился сапог.
Голос был знакомым, низким и слегка сиплым. Черт! Нет, пожалуйста, нет! подумал Зах. Пусть я лучше трахну зомби. Пусть я лучше буду смотреть, как мое лицо гниет в зеркале. Пожалуйста, что угодно, только не отец.
Зах вывернулся из-под сапога. Огромная лапа обвилась вокруг его запястья и рывком поставила на ноги. Зах обнаружил, что смотрит в бледное лицо разъяренного Джо Босха, и вспомнил, что было одной из самых страшных вещей в его отце: даже когда он избивал кого-либо до потери сознания – обычно жену или сына, – его лицо никогда не теряло слегка обеспокоенного, недоуменного выражения, словно он искренне верил, что проделывает все это во благо обеих сторон, и только выходил из себя, видя, что они не могут поглядеть на дело его рук с такой точки зрения.
Когда Зах сбежал из дому, отец был на фут его выше; Джо Босх всегда был худым, но мускулистым. С тех пор Зах вырос на шесть дюймов и набрал тридцать фунтов весу. Джо, должно быть, тоже продолжал расти, поскольку по-прежнему был на голову выше сына. Зах всегда больше походил на мать. У него была ее мертвенно-бледная болезненного вида кожа, ее тонкая кость, ее узкий нос и капризная нижняя губа и ее густые иссиня-черные волосы. Миндалевидный разрез глаз тоже был ее. Впрочем, Джо не слишком от них отличался; учитывая бледную кожу, темные волосы и острые черты напряженного лица, он мог бы сойти за брата Эвангелины. Но глаза Эвангелины были черными, как у всех кажун. У Джо глаза были цвета малахита.
Неумолимый взгляд отца словно препарировал его, отражал. Зах не мог даже попытаться вырвать руку. Он слишком хорошо помнил последствия попыток уклониться от ударов. Хитрость заключалась в том, чтобы, когда тебя избивают, принять то, чего не можешь избежать, и выказать ровно столько боли, чтобы умерить злость, но не настолько много, чтобы заставить захотеть еще. Если пробудить в них жажду боли – изобьют в кровь, поломают, прижгут.
Но было одно, что Заху никогда не удавалось контролировать, то, за что ему приходилось расплачиваться больше раз, чем он мог был вспомнить, и это был его длинный язык.
Он взглянул прямо в глаза Джо. Интересно, есть ли в них что-нибудь от его настоящего отца, или это такой же фантом, как Кальвин в кинотеатре, – порождение Птичьей страны, смешанное с псилоцибином и его собственным страхом.
– Я знаю, что ты можешь дать мне под зад, – сказал Зах, – но поговорить со мной ты можешь?
– Поговорить? – фыркнул Джо.
Зах увидел золотой зуб, вспомнил одну ночь (ему было тогда четыре или пять), когда отец притащился домой и изо рта у него текла кровь. Было такое впечатление, что он блюет кровью. Он подрался в баре из-за какой-то женщины, и Эвангелина кричала на него всю ночь.
– Конечно, Зах-ах-ария.
Эвангелина назвала Заха в честь своего прадедушки. Джо, который ненавидел это имя, всегда произносил его вот именно так, издевательски выгнув губу.
– Мы можем поговорить. О чем ты хочешь поговорить?
– Да о чем угодно. – Зах никогда не смел говорить отцу таких вещей. Если он не скажет их сейчас, ему никогда этого не сделать. – Скажи мне, почему ты меня так ненавидишь? Скажи,
почему у меня на. спине шрамы от ремня, которые не сошли и за пять лет? Скажи мне, как вышло, что я ушел из дому и сумел зарабатывать на жизнь в четырнадцать, а ты не мог даже разобраться с собственной чертовой жизнью в тридцать три?!
Зах напрягся в ожидании пощечины. Но Джо только улыбнулся. И от этой улыбки глаза его стали блестящими, как бриллианты, и такими же опасными.
– Ты все это хочешь знать? Так погляди вот на это.
Запустив свободную руку в карман рубашки, Джо вытащил оттуда использованный презерватив. Держа его за ободок большим и указательным пальцами, как будто собственное семя вызывало у него отвращение, он ткнул презерватив в лицо Заху. В нижнем резервуарном конце презерватива была трещина, и, поблескивая в пурпурном свете, с него свисала длинная тонкая нить.
Семейное наследие Босхов.
– Вот почему я тебя ненавижу, – снова улыбнулся Джо. – Я тогда хотел ребенка не больше, чем хочешь его сейчас ты. Я мог бы сделать из своей жизни все что угодно. Твоя мать не хотела тебя потому, что боялась беременности и была слишком ленива, чтобы разобраться с тобой, как только ты в ней завелся. Но у меня было будущее, и ты его прикончил.
– – ЧУШЬ! – Зах почувствовал, как к лицу его приливает кровь, а глаза горят гневом. – Это самая большая глупость, какую я когда-либо слышал. Я – просто оправдание того, что ты неудачник. Никто не заставлял тебя…
Джо заткнул резинку меж губами Заха и глубоко ему в горло. Комок прополз по его языку, гадко скрипнул о зубы. Зах был так поражен, что едва не затянул его вместе с воздухом в глотку. На мгновение пальцы отца завозились у него на языке – жесткие и грязные; потом они исчезли, и осталось лишь мерзкое ощущение резинки с привкусом латекса и дохлой рыбы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
