Боль становилась нестерпимой, и Бен-Болт высоко подпрыгнул в воздух, но только затем, чтобы снова быть отброшенным стоящими снаружи людьми, удерживающими его за привязанную к ошейнику веревку. Ярость, бешенство и жажда разрушения были выбиты из распаленного мозга тигра, и он познал страх — снова и снова страх, ужасный и унизительный, перед этим маленьким истязавшим его человечком.
Только теперь Мулькачи приступил к дрессировке. Он громко ударил рукояткой бича по железному креслу, привлекая к нему внимание зверя, затем стегнул его бичом по носу. Одновременно с этим один из стоявших снаружи помощников ткнул его через решетку железными вилами в бок, заставляя отойти от решетки и приблизиться к креслу. Тигр пополз вперед, но затем снова отступил обратно к решетке. Мулькачи снова ударил по креслу, стегнул Бен-Болта по носу, и снова помощник ткнул его железными вилами в бок, заставляя подойти к креслу. Это продолжалось бесконечно долго — четверть часа, полчаса, час; ведь человеческие создания обладают терпением богов, а Бен-Болт был всего-навсего диким зверем. Так укрощают тигров. Укрощенное животное — это сломленное животное. Что-то внутри его надламывается, и оно согласно проделывать разные штуки перед оплачивающей это зрелище публикой.
Мулькачи велел одному из помощников пройти к нему на арену. Раз нельзя заставать тигра просто сесть на кресло, надо прибегнуть к другим мерам. Веревка, обвязанная вокруг шеи Бен-Болта, была передана наверх и пропущена через блок. По сигналу Мулькачи десять человек навалилось на веревку. Рыча, отбиваясь и задыхаясь, полуобезумев от страха при этом новом насилии, Бен-Болт был медленно подтянут за шею вверх, пока его задние лапы не отделились от пола. Напоминая собой повешенного за шею человека, он крутился в воздухе, бился и карабкался, пока ему хватало дыхания, а затем начал задыхаться. Он весь сворачивался в клубок, чуть-чуть не завязывался узлом — так гибки были его дивные мускулы.
Блок на роликах передвигался по верхней решетке, и помощники ухватили Бен-Болта за хвост и по воздуху перенесли на кресло. Едва его беспомощное тело коснулось кресла, как веревки были отпущены, и Бен-Болт очутился сидящим на кресле. Голова его шла кругом. Но в ту же секунду он спрыгнул на пол и получил удар рукояткой бича по носу и выстрел холостым зарядом прямо в ноздрю. Он чуть не сошел с ума от боли и страха. Одним прыжком он хотел обратиться в бегство, но раздался приказ Мулькачи: «Поднять его!» — и он снова был поднят за шею на воздух и начал задыхаться.
Его снова приподняли за хвост, опять ткнули вилами в грудь и на полном ходу спустили на кресло. Падение было настолько неожиданным, что он бешено рванулся и всей тяжестью тела рухнул на живот. Сила удара окончательно, казалось, выбила из него дух. Глаза помутнели и потеряли всякий блеск и выражение. Он задыхался, его голова болталась со стороны на сторону. Пена показалась из его пасти, кровь текла из носа.
— Поднять его! — крикнул Мулькачи.
И Бен-Болта, бешено отбивавшегося от стягивающей горло веревки, снова медленно подтянули вверх. Поднявшись на дыбы, он с таким неистовством раскачивался во все стороны, что когда его задние лапы отделились от пола, он, как громадный маятник, раскачивался по арене. Но его снова бросили на кресло, и на одну долю секунды он принял положение сидящего в кресле человека. Затем он издал нечленораздельный вой и соскочил на пол.
Этот звук нельзя было назвать рычанием, ворчанием или обозначить каким-нибудь другим словом. Это был вопль существа, внутри которого что-то надломилось. Он едва-едва не схватил Мулькачи, но тот выпустил ему в другую ноздрю холостой заряд, а стоявшие у веревки люди с такой силой отбросили его назад, что едва не переломили ему шею.
На этот раз он опустился на кресло, как мешок, и опускался до тех пор, пока не согнулся пополам, и его громадная рыжая голова не опустилась и он не очутился на полу без сознания. Черный, распухший язык свисал у него из пасти. Несколько ведер воды привели его в чувство. Он вздохнул и застонал. На этом первый урок был закончен.
— Все в порядке, — говорил Мулькачи, по мере того как шла дрессировка. — Побольше терпения и труда, и мы заставим его проделать все, что нам нужно. Я его держу в руках. Он меня боится. Весь вопрос во времени, а затраченное время только повышает цену такого зверя.
Ни в первый день, ни во второй и ни в третий был Бен-Болт по-настоящему сломлен. Но к концу второй недели все было кончено. Пришел день, когда Мулькачи ударял рукояткой бича по креслу, помощник из-за решетки тыкал Бен-Болта железными вилами в бок, и тигр, потерявший свою царственную осанку, жалкий, как побитая кошка, пробирался к креслу и усаживался на нем, как человек. Теперь он был «воспитанным» тигром. Вид его — эта трагическая карикатура на человека — многими зрителями рассматривался и рассматривается как «воспитательное» зрелище.
Второй случай, случай с Сент-Элиасом, был более труден и обернулся не в пользу Мулькачи. Мулькачи сорвался, правда, все в один голос утверждали, что неудача была неизбежна. Сент-Элиас, чудовищный медведь с Аляски, был добродушен, весел и по-своему не лишен юмора. Но он был своеволен, и его упрямство соответствовало его размерам. Его можно было убедить выполнить какой-нибудь трюк; одного он не терпел — принуждения. Но в цирке и на сцене, где номера должны исполняться в назначенный час, нет места убеждению. Животное должно исполнить свой номер, и исполнить его быстро. Публика не потерпит задержки и не станет ждать, пока дрессировщик убедит строптивое или расшалившееся животное исполнить оплаченный ею трюк.
Итак, Сент-Элиасу насильно навязали первый урок. Но этот урок оказался последним, и Сент-Элиасу никогда не пришлось выйти из своей клетки на арену для дрессировки.
Захватив петлями лапы Сент-Элиаса, помощники протащили их между прутьями решетки, а голову тугой петлей притянули к прутьям. Затем приступили к «маникюру». Его громадные когти были вырезаны вместе с мясом. Этим занимались помощники, стоявшие снаружи клетки. Затем Мулькачи, бывший внутри, проткнул ему ноздрю. Эта операция не так проста, как кажется с первого взгляда. Отверстие пришлось просверлить. Просунув инструмент в громадную ноздрю, Мулькачи вырезал кружок живого мяса. Мулькачи знал, как управляться с медведями. Чтобы заставить медведя повиноваться, надо ухватиться за какое-нибудь чувствительное место. Уши, нос и глаза — самые чувствительные места, но глаза исключаются, и человеку приходится завладеть ушами или носом зверя.
Через прорезанное отверстие Мулькачи немедленно продел металлическое кольцо и привязал к нему длинную веревку. Теперь в продолжение всей жизни Сент-Элиас всегда будет покорен человеку, потянувшему за эту веревку. Его судьба предопределена, и вся жизнь заранее рассчитана. Он навсегда, до конца своих дней, до самого последнего вздоха будет пленником и рабом этой веревки и кольца в носу.
Петли были сняты, и Сент-Элиас, в пределах своей клетки, очутился на свободе и мог ознакомиться с продетым в его нос кольцом. Встав на задние лапы, он рыча принялся ощупывать передними лапами нос. Дотронуться до носа было трудно. Боль жгла огнем. Но он рвал свою ноздрю, словно его ужалила пчела во время экспедиции за медом. Он вырвал мешавший ему предмет, прорвав всю ноздрю, превратив круглое отверстие в зияющую рану.
Мулькачи выругался. «Тут сам черт себе ногу сломит», — сказал он. Снова на лапы медведя были наброшены петли. Снова беспомощного Сент-Элиаса подтянули к прутьям решетки и снова прорезали ему отверстие в носу. На этот раз операции подверглась другая ноздря. И черт сломил себе ногу. Как и в первый раз, Сент-Элиас, освободившись от пут, вырвал кольцо, прорвав и вторую ноздрю.
Мулькачи был взбешен. «Будь же благоразумен», — укорял он медведя. Очевидно, по его мнению, благоразумие состояло в прободении хряща носовой перегородки — таким образом кольцо проходило через обе ноздри. Но Сент-Элиас не был благоразумен. В противоположность Бен-Болту он не был так слаб, не имел таких чересчур натянутых нервов, ничего расшатанного, что могло надломиться. Освобожденный от веревки, он вырвал кольцо и с ним полноса. Мулькачи прорезал ему правое ухо. Сент-Элиас прорвал правое ухо, обратив его в клочья. Мулькачи прорезал ему левое ухо. И левое ухо было прорвано тем же манером. Тогда Мулькачи сдался и уступил. Он жаловался:
— Мы побеждены. Мы не можем причинить ему боль.
Позже, когда взгляд Мулькачи падал на сидящего в своей клетке медведя, он неизменно ворчал:
— Самое неблагоразумное животное на свете. Я ничего не мог с ним поделать.
Глава XXXIV
Дело происходило в «Орфеуме», Окленд, Калифорния. Гарлей Кеннан только протянул руку под кресло за шляпой, как жена остановила его:
