Тридцать первое августа 1939 года стало днем упущенных возможностей: в 11 часов утра советник британского посольства Огильви Форбс явился в посольство Польши и вручил послу Липскому, уже начавшему подготовку своего ведомства к отъезду, текст германских предложений из шестнадцати пунктов, продиктованных ему ночью Далерусом. Но для Липского он не представлял интереса: он не получил полномочий на проведение «прямых переговоров», он не верил ни единому немецкому предложению и был уверен в том, что в случае начала войны польские войска очень скоро вступят в Берлин! А тем временем Геринг занимался вывозом предметов искусства из своего дворца. Но тем не менее он пригласил посла Гендерсона к себе в 17 часов[287]. «Он говорил часа два, – вспоминал Гендерсон, – о совершенных поляками преступлениях, о желании Гитлера и своем стремлении установить дружественные отношения со всем миром вообще и с Англией в частности. Разговор ни к чему не привел, […] и у меня сложилось впечатление, что эта встреча с Герингом – последняя и отчаянная его попытка отделить Великобританию от Польши».
Именно так и было на самом деле, и Геринг для этого не жалел сил: он показал Гендерсону копию телеграммы, отправленной Варшавой своему послу в Берлине, чтобы показать, что поляки не имели ни малейшего желания вести переговоры[288]. Он в ярких красках обрисовал все ужасы англо-германской войны. «Я буду вынужден отдать приказ о бомбардировке Англии», – предупредил Геринг посла с дрожью в голосе. Гендерсон на это спокойно сказал, что есть опасность того, что он может погибнуть под бомбами[289]. Геринг с улыбкой заметил, что сам поведет первый самолет на Англию, чтобы сбросить венок на его могилу. После чего серьезным тоном предложил начать прямые переговоры между Германией и Великобританией, которая могла бы представлять и интересы Польши. К несчастью для Геринга, сэр Нэвилл Гендерсон окончательно перестал доверять нацистам, его правительство вынуждено было отчитываться перед парламентом и обществом, а времена Мюнхена безвозвратно прошли. Но Гитлера это не беспокоило: он считал, что поляки должны сдаться или умереть, причем предпочтительнее для него был второй вариант. И тот день ошибок закончился совершенно бессодержательной встречей Риббентропа и польского посла Липского: мирного времени оставалось всего несколько часов…
Но когда в тот вечер Герман Геринг вернулся в Каринхалл, от его прежнего фанфаронства не осталось и следа. «Когда муж вернулся домой, – вспоминала Эмма Геринг, – он выглядел так, словно был надломлен. Лицо его превратилось в маску. Он сел, обхватил голову руками и прошептал: “Я все перепробовал, абсолютно все! Но это свершилось! Мы начинаем войну. Она будет ужасной, намного более жестокой, чем это можно представить”. Я прошла за ним в кабинет. Наконец наши взгляды встретились, и он произнес безжизненным голосом: “Слишком поздно. Больше ничего нельзя сделать”. Спустя несколько часов он сказал чуть больше, а именно: “Они не принимают нас всерьез. Они не хотят верить в мощь нашего вермахта и нашего люфтваффе. И все это из-за ошибки Липского!” […] Однако муж не считал ответственными за эти ошибки только иностранцев. Он был убежден, что наш министр иностранных дел также совершил серьезные промахи. “Сама по себе Польша не представляет серьезной проблемы, – продолжал Герман, – но надо, чтобы в игру не включилась Англия. Ты ведь знаешь, что Гитлер всегда желал мира с Англией. Год назад в Мюнхене все было еще хорошо. Но с тех пор Министерство иностранных дел неправильно повело себя с Чемберленом. Он – джентльмен, а эти господа с Вильгельмштрассе не знают, как с ним обращаться”. Он говорил со злостью, с горечью и с разочарованием одновременно. Господь знает, что это война не была его войной. Но что он мог сделать теперь, когда все приказы были уже отданы? Даже он, второй человек рейха? Конечно, он верил в победу, но, казалось, предвидел то, что должно было обрушиться на мир. В начале вечера мы совершили прогулку по лесу, окружавшему Каринхалл. […] В тогдашней атмосфере каждый шаг давался с трудом. Мы долго молчали, потом Герман, взяв мою руку, сказал: “Как знать? Возможно, мы гуляем так в последний раз!” […] Мне не давал покоя один вопрос, но я все не решалась его выговорить. Именно этот вопрос задали себе на следующий день миллионы людей. “Как долго все это продлится?” Слова слетели с моих губ почти непроизвольно. Муж долго молчал, потом сказал встревоженно:
– Два года, пять, семь лет… Не знаю!
– Так долго? – проговорила я, поразившись.
– Предугадать это действительно невозможно. Если бы только Польша была одинока! Но Англия и Франция поддержат ее, и они будут сражаться, как настоящие дьяволы. Никто не может знать, сколько времени это продлится».
В этом ответе Геринга проявилось человеческое лицо солдата, который мыслил разумно, который познал ужасы войны, который желал бы вырастить дочку, которому хотелось бы мирно наслаждаться накопленными богатствами и который временами относился с жалостью к несчастьям своих соотечественников. Но этот солдат превратился на следующий день в маршала в сверкающем наградами мундире. «Он сказал, – рассказывал шведский предприниматель, который встретился с Герингом в вагоне-салоне его штабного поезда, – что прошлой ночью группа подлых поляков захватила радиопередающую станцию в Глейвице и, выйдя в эфир, сообщила, что Польша начала войну против Германии». Геринг повторил ложную информацию нацистской пропаганды, прекрасно зная, что на самом деле этот кровавый инцидент был инсценирован СС по приказу Гитлера[290]. Но имея такой предлог, фюрер смог хладнокровно объявить, что немецкие войска перешли границу, чтобы отбросить «захватчиков», а люфтваффе уже начало методично уничтожать польскую авиацию… «Геринг много говорил, – вспоминал Далерус. – Он разразился ругательствами в адрес польского правительства и польского народа, затем обругал Англию, допустившую все это и повинную в конфликте. Он попытался убедить меня в том, что действия немцев законны и безупречны. Они якобы не желали войны с Польшей, их просто-напросто вынудили ее начать».
Все это было явно шито белыми нитками, но Геринг при этом старался любой ценой не допустить разрастания конфликта. Его откровенный разговор с Эммой показывает, что он уже в эту возможность не верил, но как человек упорный и предприимчивый, да еще имея в посредниках Далеруса, Геринг все еще надеялся выйти напрямую на самых главных представителей британской власти. И он решил лично встретиться с членами британского правительства. Разумеется, прежде на это требовалось получить разрешение Гитлера… А тем временем фюрер собирался выступить с большой речью перед депутатами рейхстага, собравшимися в зале оперы «Кролль», и Герингу надо было немедленно туда ехать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
