На всех улицах, по которым проходило шествие, на всех террасах, на крышах, с которых смотрели на него, толпилось множество зрителей в праздничных костюмах, украшенных венками фиалок.
Впереди шествия шли толпы сатиров и силенов в красивых платьях, обвитых ветвями плюща. За ними несли украшенный цветами жертвенник, окруженный мальчиками в пурпурных платьях, которые несли на золотых блюдах ладан, мирро и шафран.
Затем следовали разнообразные костюмы: впереди шли старики в масках с двойными лицами, представлявшими время, далее двигались юные Хоры, несшие плоды, соответствовавшие каждой из них, затем роскошно украшенная женщина, изображавшая символ празднества Диониса, наконец, прекрасный юноша, в маске которого воплощался веселый Дифирамб.
Затем шла толпа из тридцати музыкантов, украшенных золотыми венками и игравших на золотых лирах.
Далее следовала роскошная колесница, везущая изображение Диониса.
Бог был одет в золотое платье с накинутым сверху расшитым золотом пурпурным плащом. В правой руке он держал золотой кубок, наполненный сверкающим вином. Около него стояла громадная золотая кружка. Над ним был устроен балдахин, с которого спускались ветви плюща и виноградных лоз.
Вся колесница была увита гирляндами, а края ее украшены трагическими и комическими масками, которые то серьезно, то с забавными гримасами глядели на народ.
Непосредственную свиту бога составляли вакханки, с распущенными волосами, с венками из виноградных лоз или плюща на головах.
За этой колесницей следовала другая, на которой стоял позолоченный виноградный пресс. Он был наполнен виноградными гроздьями и тридцать сатиров, стоя на колеснице, выдавливали вино, с веселыми песнями, сопровождаемыми звуками флейты. Благоуханный сок тек в мех, сделанный из шкуры пантеры. Мех окружали сатиры и силены, с громкими криками наливая вино в кубки.
Затем следовала третья колесница. На ней был изображен увитый плющом грот, в котором находились источники всех эллинских вин. У этих источников сидели украшенные цветами нимфы, виноградные гроздья обвивали грот.
Запутавшиеся в зеленых ветвях плюща сатиры и силены старались поймать голубок, которые пытались расположиться на груди нимфы.
Затем следовал хор мальчиков, потом — шествие знатных афинян на роскошных конях, затем юноши несли золотые и серебряные сосуды в честь Диониса. Вокруг толпилось множество людей, передразнивающих, шутящих и наблюдающих торжественное шествие.
На Агоре шествие остановилось перед алтарем двенадцати олимпийских богов. Здесь мужской и детский хор спели дифирамб, сопровождаемый танцами.
Едва смолкли эти звуки и дионисовское шествие двинулось дальше, как внимание афинян привлекла удивительная сцена. В это самое время в Афины вступили нищенствующие жрецы Кибеллы, старавшиеся возобновить мистический культ Орфея. Эти жрецы славили могущественного спасителя мира, посредством которого человечество освободится от зла, а смертные получат небесное блаженство.
Эти жрецы или метрагирты ходили по улицам с изображением бога и его матери, которые они носили под звуки цимбал и в сопровождении танцев, во время которых впадали в безумие, как корибанты. Безумие и умопомрачение охватывали их так же, как и жрецов Кибеллы на Тмолосе. Они, нищенствуя, странствовали повсюду, продавали целебные средства и предлагали за деньги смягчить гнев богов, вымолить прошение умершим за сделанные при жизни преступления и освободить от мук Тартара. Они были продавцами и посредниками между божественной милостью и смертными.
Дух эллинов не противился этому учению, и всюду оно начинало пускать корни. Но никто не смотрел на попытки перенести этот мрачный мистический культ в веселую Элладу с большим огорчением, чем Аспазия. Она, всеми бывшими у нее в распоряжении средствами, старалась бороться против него.
Веселый юный Алкивиад, которому мрачный культ был непонятен и внушал такой же ужас, как и Аспазии, стоял на стороне противников людей мрака и обманщиков.
Во время празднества Диониса эти странствующие метрагирты, пытаясь найти благоприятный случай приобрести сторонников своему богу и фанатическому, грубому служению, ходили по толпе, украшенные ветвями тополей, неся в руках змей, под корибантские звуки цимбал и тимпанов в безумном, сикиннийском танце. При этом они ударяли себя ножами и ранили до крови.
Один метрагирт собрал вокруг толпу народа и проповедовал резкими жестами и громкими восклицаниями свое учение. Он говорил о тайном посвящении и о высшем, наиболее угодном богу деле, самоуничтожении.
— Как! — вскричал избранный предводитель итифалийцев. — Среди празднества Диониса кто-то осмеливается говорить о самоуничтожении! Нет, такие слова не должны раздаваться на эллинской почве, пока существует хоть один итифалиец!
Сказав это, он бросился с толпой пьяных дерзких юношей на метрагирта, схватил его и бросил в недалеко находившийся Баратронский овраг.
Между вакханками, окружавшими праздничное шествие, находились и воспитанницы Аспазии. Как могли они, воспитанные для веселья, не пользоваться им в те дни, когда разрываются все цепи, падают все преграды! Аркадскую девушку, хотя она и сопротивлялась, также увлекли за собой веселые подруги, прикрыв ей лицо маской вакханки.
Алкивиаду казалось большим счастьем то что Кора находилась в числе вакханок. Конечно, по красоте она далеко уступала своим подругам, но она была нелюбезна и ее чудная серьезность раздражала юношу, все сильнее разжигая страсть. Из-за Коры он следовал за девушками Аспазии со своими спутниками, неузнаваемый, благодаря маске сатира. Он надел эту маску с тем намерением, чтобы отвлечь аркадийку от ее подруг или, если это не удастся, силой овладеть ею и отвести в свой дом.
Шутя, вмешались сатиры в толпу вакханок. Алкивиад не отходил от Коры, но она была серьезна. Вдруг, в одном уединенном месте, как нельзя более благоприятствовавшем предприятию, из-за угла по знаку Алкивиада его приятели бросились вместе с ним на девушку, чтобы под покровом наступивших сумерек, силой увлечь девушку в сторону. Но в сердце Коры проснулось мужество, с которым некогда она обратила в бегство нападавшего на нее сатира. И как тогда в лесу она бросила в того головню, так и теперь вырвала у одной из своих подруг горящий факел и сунула им прямо в лицо нападавшему на нее Алкивиаду, отчего маска вспыхнула. Воспользовавшись этим моментом, Кора с быстротой спасающейся лани бросилась бежать и вскоре бесследно исчезла из глаз преследователей. Не останавливаясь, с сильно бьющимся сердцем бежала она по улицам к дому Аспазии…
Тем же, чем была Кора в среде вакханок, был и молодой Манес, приемный сын Перикла в толпе сатиров. Его также заставили надеть маску и против воли последовать в толпу за Ксантиппом и Паралосом. Невеселым, страшным казался окружавший его шум. Празднество вокруг принимало ужасающие размеры, безумный Менон вел себя на Агоре так же без всякого стыда, как и его собака.
Наконец, Манес сделался мишенью всеобщих насмешек, на которые, при его характере, он не мог ответить.
— Берегитесь, — говорили некоторые вокруг него, — этот задумчивый сатир подозрителен. Много раз на дионисовские празднества прокрадывались в таких масках завистливые тени из подземного мира или сам Танатос, или чума. Сорвите с него маску. Кто знает, какое ужасное лицо увидим мы под ней?
Мысли юноши перемешались, голова у него болела. Он силой вырвался из толпы и свернул в сторону.
Придя домой, он незаметно прокрался на террасу крыши, которая в эту минуту была совершенно пуста. Там он опустился на маленькую каменную скамейку, снял с лица маску сатира, положил ее около себя и задумался. Он вырвался из веселой толпы Диониса не из-за отвращения к подобному шуму, а от смущения, вызванного глубоким и могущественным чувством, овладевшим всей его душой.
Долго сидел Манес, задумчиво глядя в землю, вдруг перед ним появилась Аспазия.
Он с испугом вскочил.
Хозяйка дома молча поглядела на его огорченное лицо, затем ласково заговорила.
— Отчего это, Манес, ты так упорно отказываешься от развлечений, свойственных твоему возрасту? Неужели ты не чувствуешь ничего, что влечет других наслаждаться прекрасной, короткой юностью?
Манес смущенно опустил глаза и ничего не ответил.
— Разве тебя что-нибудь огорчает? — спросила Аспазия. — Или ты недоволен этим домом и предпочел бы жить среди других людей. Или, может быть, ты втайне недоволен Периклом, что он вывез тебя из Самоса и воспитал у себя в доме, как родного сына?
При этих словах Аспазии, юноша невольно вскочил с места и с жаром стал возражать против подобного обвинения в неблагодарности, тогда как в глазах показались слезы.
Аспазия продолжала допытываться причины его огорчения. Манес отвечал, то легким вздохом, то яркой краской. Его руки дрожали, он скромно поднимал ресницы, а когда делал это, то темные глаза имели трогательное выражение.
