— С того дня в лицее, когда ты, вырвавшись от меня, крикнула, чтобы я принес жертву Харитам, — сказал Сократ, — с того дня я стал приносить им жертвы, но, как кажется, напрасно — мои губы не стали тоньше, мои черты красивее. И с того времени я понял, что соединение красоты с умом и чувством редко или почти невозможно для смертного.
Аспазия сомневалась, что страсть, некогда вспыхнувшая в душе юного мечтателя, погасла. Время привести в исполнение маленький план мщения, давно задуманный ею, наступило.
— То мгновение в лицее, — сказала она, — которое ты напомнил теперь, сохранилось и в моей памяти. Признаюсь тебе откровенно, я много раз втайне сожалела, что без надобности оскорбила тебя советом принести жертву Харитам. Я не думала, что ты должен, чтобы быть любимым, сначала приобрести качества, которые заставляют любить — я хотела этим сказать, что ты — мудрец, которому не к лицу стремиться приобрести мое расположение. И с тех пор, мне постоянно казалось, Сократ, будто я обязана дать тебе удовлетворение.
— Ты — мне? — сказал Сократ с печальной улыбкой. — Нет, мне не надо никакого удовлетворения, но я считаю, что я сам обязан дать себе удовлетворение с той минуты…
— Я была тогда глупа, — сказала Аспазия, — теперь же я беззаботно опустила бы голову на твою грудь, так как теперь я знаю тебя…
Аспазия сидела с Сократом в роскошно убранном покое, воздух которого был наполнен чарующим благоуханием, как будто исходящим от самой Аспазии, так как она была, как боги и богини Олимпа, сама пропитана небесным благоуханием. Она сияла неувядаемой прелестью. Ее лицо светилось очарованием, она была в прекраснейшем расположении духа.
По комнате летала голубка. Голубка эта была крылатой любимицей Аспазии — веселая птичка со сверкающими, белыми перьями, с прелестным голубым ожерельем на шее.
Часто голубка опускалась на плечо Аспазии за обычным лакомством на губах красавицы, но иногда она садилась на голову Сократа и была так навязчива, что Аспазия несколько раз спасала гостя от надоедливой птицы, касаясь его руками.
Согнанная с головы мудреца, голубка улетала с тихим криком и воркованием.
— Если бы не общественное мнение, что воркование голубки звучит прелестно, — сказал Сократ, — то я, с моим безвкусием, нашел бы его отвратительным.
— Как! — вскричала Аспазия. — Тебе не нравится птица Афродиты? Берегись, птица и боги отомстят тебе!
— Они это уже сделали, — возразил Сократ.
— Боги непостоянны, — сказала Аспазия, — иногда они бывают неблагосклонны и не дают своих даров, в другой раз, когда настроение более благосклонно, вдесятеро дают то, в чем отказывали ранее. Но самая капризная из всех богинь — Афродита. Она главным образом требует, чтобы всякий, желающий добиться ее милостей, ожидал подходящей минуты и был настойчив. Глуп тот, кто только один раз пробует свое счастье — разве это неизвестно тебе, Сократ. Разве красавицы не поступают так же, как сама богиня?
— Я этого не знаю, — отвечал Сократ, — потому что никогда не пробовал.
— В таком случае, ты поступал неправильно, — сказала Аспазия. — Твоя вина, если ты не знаешь благосклонна Афродита и женщины или нет.
Эти вызывающие слова говорила Аспазия, лаская голубку и обмениваясь с ней поцелуями. Сократ не помнил, чтобы когда-либо видел ее такой веселой и непринужденной. И чем веселее и непринужденнее она становилась, тем молчаливее, задумчивее делался он. Сама же голубка с воркованием снова села на голову Сократа, но на этот раз своими маленькими когтями так крепко вцепилась в его волосы, что ее невозможно было отцепить.
Аспазия поспешила на помощь, чтобы выпутать когти голубки из волос.
Непосредственная близость благоухающего женского тела не могла не взволновать Сократа. Грудь красавицы поднималась и опускалась перед его лицом, почти у самых губ. Малейшего движения было достаточно, чтобы прикоснуться к этим чудным волнам. Ни одна морская волна не движется так лукаво, не грозит такой опасностью, как грудь женщины. Губы Сократа были так близко от груди Аспазии, как некогда в лицее от ее розовых губок. Одно малейшее движение и воспламененный Сократ перенес бы позор, еще более оскорбительный, чем прежде, в лицее, который принес бы новую победу хитрой красавице — его тайной противнице.
Что происходило в душе Сократа в это мгновение?
Он спокойно и сдержанно поднялся с места и сказал:
— Оставь голубку, Аспазия, я думаю, что не дорого заплачу мстительной птице, если оставлю в ее когтях прядь моих волос.
— Я понимаю, — возразила Аспазия с досадой, — я понимаю, ты не боишься лысины — лысая голова так гармонирует с мудростью, а ты сделался совершенным мудрецом. Ты сделался настолько совершенным и мудрым, что рискуешь потерять все волосы до последнего от когтей птицы Афродиты.
— Лысина к лицу мудрецу, — сказал Сократ, — но знай, что я отказался от всего, даже от славы мудрости, и думаю в настоящую минуту только о том, чтобы исполнить мой долг гражданина: завтра же, вместе с другими гражданами, на которых пал жребий, я отправляюсь в лагерь. Алкивиад также идет с нами.
— Итак, от этого ты, по-видимому, не отказываешься, — возразила Аспазия, — хотя, как говоришь, отказался от всего остального.
— Мы вместе следуем призыву отечества. Разве ты не одобряешь этого? Разве мы не идем сражаться с дорийцами?
— Ты думаешь сражаться с дорийцами, — возразила Аспазия, — а между тем, ты сам сделался дорийцем.
— Нет, — возразил Сократ, — я думаю, что я истинный сын мудрой Афины Паллады.
— Действительно, — улыбаясь сказала Аспазия, — ты отвернулся от Эрота и Харит, гордый, мужественный афинянин! Куда исчез жар, оживлявший твою душу, когда ты в лицее последний раз спрашивал меня о том, что такое любовь?
— Мой любовный жар, о Аспазия, — отвечал Сократ, — стал таков же, как твоя красота, с тех пор, как Фидий обоготворил твой образ в статуе лемносской Афродиты. Насколько твоя прелесть в этом образе поставлена выше всего земного и проходящего, настолько же созрела и сделалась божественной моя любовь. И я, могу сказать, окаменел, горящий уголь превратился в звезду…
В эту минуту прилетевшая голубка опустилась на плечо Аспазии.
Какой демон, какой лукавый Эрот руководил птицей? Теперь она уцепилась когтями за то место, где пряжка сдерживала на плече узкие полы хитона. Птица попыталась освободиться и запуталась окончательно Пряжка расстегнулась и скатившиеся полы открыли блестящее плечо.
— Принеси эту птицу в жертву Харитам! — сказал Сократ, набросил плащ на обнаженное плечо красавицы и удалился.
Гордая милезианка побледнела. С волнением, дрожащей рукой схватила она серебряное зеркало и в первый раз испугалась выражению своего лица.
Неужели красота перестала быть всепобеждающей? Неужели есть нечто, что осмеливается ей противиться? Ужас охватил ее…
10
Юный Алкивиад был в восторге, когда, наконец, его желание сразиться за честь Греции, высказанное им Периклу, было исполнено. Ему, как и Сократу, выпала честь принадлежать к числу граждан, которых посылали на осаду, отошедшего от Афин, союзного города Потидайи.
До этого времени Алкивиад продолжал безумный образ жизни и постоянно давал обильную пищу для болтовни обывателей.
Он основал, так называемое общество Итифалийцев, в котором собрались избраннейшие молодые люди, чтобы вместе устраивать шабаши, как и можно было ожидать от общества, принявшего название от имени Итифалоса. Посвящение в это общество было шутовским и неприличным. Принимались в него только те, которые достаточно послужили Итифалосу.
В насмешку над афинскими обычаями, воспрещавшими утренние попойки, Алкивиад со своими товарищами устраивал утренние кутежи. В своей дерзости, он даже заказал хорошему живописцу нарисовать себя сидящим на коленях молодой гетеры. Все афиняне сбегались посмотреть на картину.
У него была собака, которую он очень любил и называл Демоном. Было забавно слышать, как он, точно Сократ, говорил о своем демоне. Сын Кления постоянно смеялся над Сократом, при этом не стеснялся называть этого человека перед всеми своим лучшим другом. Действительно, он продолжал любить задумчивого мечтателя и философа, хотя тот не мог повлиять на его поступки.
Когда Алкивиад отправился к Потидайи, у него был щит из слоновой кости, отделанный золотом, а на щите изображен Эрот, вооруженный громами Зевса.
Эрот, вооруженный громовой стрелой! Блестящая мысль, достойная эллинского ума. Разве это было не такое время, когда казалось, что действительно, громы Зевса переходят в руки крылатого мальчика!
Некоторые товарищи Алкивиада также отправились в поход и старались превзойти друг друга дорогим и редким вооружением.
