Да, я хорошо помню день, который провел с Буфано в городской ратуше, потому что то был позорный для властей день, — тогда я услышал только робкие предостережения, призывы к компромиссу, советы действовать осторожно, не гнать волну, не принимать все близко к сердцу и прочий такой же бред. Можно было подумать, что преступник — сам Буфано, чья вина в том, что он пришел отстаивать свои права. Я и сейчас слышу звучащие со всех сторон пустые фразы: «Не падай духом, Бен! Знай, мы за тебя!» И горестно улыбаюсь, вспомнив реакцию Буфано на слова мэра, произнесшего тогда же: «Не волнуйся, Бен! За твоей спиной — я!» — «И как далеко — за спиной, господин мэр?» — последовала мгновенная реплика Бена. Не в лоб, а в глаз! Действительно, где вы, добренькие, сладкоречивые господа, на словах притворно радеющие о славе своего города, — как далеко? Где ваше место в этой бессмысленной гонке? Вы что, уже утратили яркую энергию и дух?
***
Одна из замечательных историй о кротком святом Франциске касается его знакомства с Орландо из Кьюзи, крупным тосканским землевладельцем. Рассказывают, что последний подарил святому Франциску гору Алверно в Апеннинах, где впоследствии святой узрел видение, которое произвело на него сильнейшее впечатление. Я вспомнил эту историю, потому что иногда ломаешь голову, не зная, что подарить человеку, которому вроде бы ничего и не нужно, — это как раз тот случай, когда можно дарить гору. Гора не та собственность, которую надо повсюду таскать с собою, — она стоит там, куда поставлена Богом. К тому же горы трудно вообразить чьей-то собственностью. Атак как Буфано — совсем не собственник, гора — как раз тот подарок, который он оценит. Подарив ему гору, где он сможет уединяться, работать, размышлять, молиться, копить силы, вы тем самым как бы вручите ему крупицу божественного духа. Этот дар он, в свою очередь, сможет передать другому, когда у него самого отпадет в нем нужда. Каждая вдохновенная личность найдет горе применение — и никогда не принесет ей никакого вреда.
Я много думаю о горах: ведь по случайности как раз у моих соседей есть в собственности горы. Сколькими землями ни владел бы Орландо из Кьюзи, он даже приблизительно не смог бы соперничать в этом с Уильямсом Рэндольфом Херстом, к примеру. (Недавно я целый день путешествовал по небольшой части бывших владений мистера Херста.) Не так давно также Генри Миллар, король скотопромышленников, хвастался, что можно пройти от мексиканской границы до канадской, ступая только по его земле. В штате Калифорния сотни тысяч квадратных миль отведены под национальные парки, под птичьи и охотничьи заповедники. Вокруг моего дома в Биг-Суре на сорок квадратных миль нет ни одной живой души. Так разве нельзя, господин губернатор, выделить величайшему скульптору нации один маленький акр из этих необъятных земельных владений? Разве нельзя, во имя святого Франциска, любившего все живое, позволить ему срубить всего лишь одно мамонтово дерево, чтобы воздвигнуть монумент этому великому человеку? Я знаю одно местечко рядом с военной базой Хантер-Литтон, там стоит полуразрушенный дом, который Буфано легко перестроил бы в огромную мастерскую и мирно жил бы там в тишине, не нарушаемой человеческим присутствием. Это одно из тех божественных мест, которых я немало повидал на своем веку; оно лежит в золотой ложбине, постоянно залитой солнцем. Никто, кроме вас, господин губернатор, не знал бы, что Буфано там живет — очень уж уединенное это место. Мы больше не воюем — значит, солдат выведут из заповедника. Если, господин губернатор, вы не можете подарить Буфано гору, то уж сдать ему в аренду ветхий дом и прилегающий акр земли вы могли бы, разве не так? Я понимаю, что бесполезно просить о такой услуге частного землевладельца, поэтому обращаюсь к вам, господин губернатор, от лица жителей этого великого штата. Вы проявляете трогательную заботу о диких зверях, небесных птахах, о тюленях и выдрах, о речной форели, лесных оленях, кузнечиках, бурундучках, улитках, слизнях, гремучих змеях, деревьях, колючих кактусах... не могли бы вы также позаботиться только об одном человеческом существе, художнике, стремящемся превратить твердые материалы в символические изображения радости и свободы? Как долго, господин губернатор, намерены вы оставаться позади нас? Сколько столетий придется нам задавать этот вопрос, чтобы получить наконец желаемое? Господин губернатор, вы обладаете властью даровать жизнь осужденному. Так неужели вы не воспользуетесь вашим правом и не поможете творцу?
Когда Буфано потребовался дирижер для созданного им Народного симфонического оркестра, он сел в самолет и полетел в Лондон. Когда святой Франциск возжелал положить конец священным войнам, он отправился прямиком к султану. Когда жители Юрика-Вэлли решили «похоронить» проект прокладки на их территории шоссе, навязанный городскими властями, они послали делегацию с протестом прямо в городской совет Сан-Франциско. В этих прямых, открытых поступках есть что-то очень здоровое и обнадеживающее — пусть даже результат нулевой. Время от времени просто необходимо повидать мэра, губернатора, президента. Необходимо выплакаться им в жилетку, рассказав, как скверно обстоят дела. Без этого невозможно продолжать жить, даже если знаешь, что все эти фигуры обладают не реальной, а символической властью. Ведь иногда оживает даже фигура на носу корабля. И даже червь может изменить направление и поползти в другую сторону.
А когда исчерпаны все возможности, можно отправить петицию птицам, зверям, деревьям, улиткам, оленям и слизням в общественных заповедниках и от имени покинутого, страждущего человечества попросить выделить маленький, ну совсем маленький уголок природного парка такому же, как они, живому существу, двуногому млекопитающему под названием человек... Человек, о, человек, какое печальное зрелище являешь ты! Ты отвел заповедные земли прирученным тварям, но не позволяешь никому из твоего племени, каким бы измученным, одиноким и несчастным он ни был, селиться среди них. Ты отвел тысячи и тысячи акров солнечных земель прекрасным зверям для того, чтобы раз в год иметь возможность целых тридцать дней кряду ходить по девственным лесам и беспощадно убивать невинных тварей. И при этом не позволяешь серьезному художнику, человеку, у которого нет никакого желания охотиться, калечить и убивать кого бы то ни было, жить среди прекрасных и невинных диких обитателей заповедных земель... Человек, человек, к какому странному племени принадлежишь ты! Услышав ночью писк младенца, ты бросаешься к нему, трепеща от волнения. И в то же время можешь, не дрогнув, следить, как агонизируют целые народы, если те принадлежат к «врагам». Сначала ты нежно вскармливаешь маленьких оленят, а когда те подрастают, хладнокровно убиваешь. Посылаешь несчастным жертвам войны в Европе еду и одежду, но не делаешь ничего для того, чтобы не дать избранным тобою же представителям развязать новую войну. Когда дело касается войны, ты на коне, но как только речь заходит о Том, чтобы установить на земле мир и счастье, становишься беспомощней улитки или слизня.
Возможно, я самый последний дурак, так как продолжаю верить в то, что человек может измениться. Возможно, мой брат Бенджамин — еще больший дурак, чем я. Возможно даже и то, что святой Франциск — самый большой дурак на свете. Если верить в тебя, о, человек, молиться за тебя, помогать тебе, поддерживать тебя означает быть дураком, тогда я хотел бы остаться им навсегда. Лучше я тысячу раз буду дураком, чем окажусь на стороне тех, кто вопит: «Невозможно!» Нет ничего невозможного, утверждаю я. А что говорит мой брат Бенджамин? Он говорит вот что: «Я не знаю ничего, что не было бы в человеке законченно и совершенно!»
На это я могу сказать только: «Аминь! Аминь, мой милый брат! Аминь!»
Художник и публика
Суть этой речи, которая продолжалась добрую часть путешествия, сводилась к тому, что художникам надо учиться помогать друг другу. Они должны помогать друг другу, если хотят помочь себе. И они могут это сделать — не важно, в каком состоянии находится общество, в котором они живут.
Раттнер говорил о сегодняшней Америке, он говорил об огромных, невиданных доселе возможностях, которые есть как у художника, так и у публики. Ведь эта пара тесно связана между собой.
Любопытно, что свой монолог он начал с того, что заговорил о так называемых неудачниках, среди которых всегда можно найти великие имена. Какое богатое наследство оставили миру такие «неудачники» — даже в материальном исчислении! Бывает, всего лишь одна картина продается за такую сумму, что, получи они ее в свое время, этого хватило бы им с лихвой до самой смерти. А при их жизни никто не осмеливался рисковать. (Хотя во многих других областях люди обычно рискуют охотно и смело.) Не станем говорить уже о том, что если бы этим художникам дали хотя бы малую часть заработанных ими денег, они подарили бы миру еще много сокровищ, принесли бы еще много богатства. Подчеркиваю, сейчас речь идет только о долларах и центах. Ведь искусство приносит доход, хотите — верьте, хотите — нет. Оно не приносит доход только самому художнику, вот в чем дело. Во всяком случае, не всегда. О тех, которым удалось получить еще при жизни компенсацию за труды, мы здесь не говорим. Мы говорим о тех, кого не признавали, отвергали, убивали. Мы говорим о тех, которые обогатили своим трудом других, а сами не получили ничего, кроме насмешек и оскорблений. И тут возникает важный вопрос: «Кто теряет больше, художник или публика?» (Не говоря уже о самом искусстве.)
