— Беги, — сказал он ему, — к вестовым и вели созвать сюда полковников, и квартовых и ополченских, какие только есть в замке и в городе.
Спустя два часа зала стала заполняться усатыми и бородатыми воинами. Из княжеских людей пришли старый Зацвилиховский, Поляновский, Скшетуский с паном Заглобой, Вурцель, оберштер Махницкий, Володыёвский, Вершулл, Понятовский. — почти все офицеры, включая даже хорунжих, кроме Кушеля, посланного в разъезд на Подолье. Из квартовых были Осинский и Корицкий. Многих из знатной шляхты и ополчения не удалось с перин стащить, но этих все-таки тоже собралось немало, а среди них знать из разных уделов, от каштелянов и до самих даже подкомориев… Слышны были перешептывания, разговоры — все гудело, точно в улье, а взоры были обращены к дверям, откуда должен был появиться князь.
Но вот все смолкло. Князь появился.
Вид его был спокоен, погож, и только покрасневшие от бессонницы глаза да осунувшееся лицо свидетельствовали о пережитых борениях. Однако погожесть эта и, можно даже сказать, приятность не могли тем не менее скрыть необычайного достоинства и несгибаемой воли.
— Милостивые государи! — сказал он. — Нынешней ночью я вопрошал бога и собственную совесть, как мне надлежит поступить. Посему объявляю вашим милостям, а вы оповестите рыцарству, что ради блага отечества и согласия, обязательного для всех в годину бедствий, я отдаю себя под начало региментариев.
Глухое безмолвие воцарилось в собрании.
В полдень того же дня во дворе замка построились три сотни Вершулловых татар, готовых отправиться в дорогу с паном Скшетуским. В самом же замке князь давал обед рыцарству, имевший быть одновременно прощальным пиром в честь нашего героя. Его как жениха посадили возле князя, а следующим сразу сидел пан Заглоба, поскольку известно было, что лишь благодаря его находчивости и отваге невеста спасена от неминуемой гибели. Князь был весел, ибо сбросил с сердца тяжесть, и поднимал кубки за здравие будущей четы. Стены и окна дрожали от криков. В прихожих учиняли гвалт слуги, среди которых заводилой был Редзян.
— Милостивые государи! — сказал князь. — Пускай же третья чара будет за будущее потомство. Превосходное это гнездо. Дай же бог, чтобы яблоки не падали далеко от яблони. Пускай от этого Ястребца достойные родителя ястребята породятся!
— Слава ему! Ура!
— В знак признательности! — кричал Скшетуский, опрокидывая огромный кубок мальвазии.
— Любовь да совет! Ура!
— Crescite et multiplicamin[132].
— Уж ты, ваша милость, полхоругвишки изволь укомплектовать! — сказал, смеясь, старик Зацвилиховский.
— Он же вконец войско заскшетусит! Я его знаю! — крикнул Заглоба.
Шляхта грянула смехом. Вино разгорячило головы. Всюду видны были раскрасневшиеся лица, шевелящиеся усы, настроение с каждою минутою поднималось и улучшалось.
— Когда так, — кричал раззадоренный пан Ян, — то я вашим милостям должен признаться, что кукушка мне двенадцать парнишек накуковала!
— Вот это да! Все аисты от работы посдыхают! — откликнулся пан Заглоба.
Шляхта ответила новым взрывом смеха, и все хохотали, а по зале словно бы грома перекатывались.
Тут на пороге появилась некая сумрачная, покрытая пылью фигура, однако при виде стола, пиршества и раскрасневшихся лиц она остановилась в дверях, словно бы раздумывая, входить или не входить.
Первым заметил ее князь, свел брови, глянул из-под ладони и сказал:
— А там кто такой? А! Это Кушель! Вернулся? Что слышно? Каковы новости?
— Скверные, ваша княжеская милость, — ответил странным голосом молодой офицер.
Внезапное молчание воцарилось среди собравшихся, словно бы кто их заклял. Кубки остановились на полдороге к устам, взоры обратились к Кушелю, на усталом лице которого написано было огорчение.
— Лучше бы ты, сударь, тогда их не сообщал, раз я за чарою веселюсь, — сказал князь, — но уж коли начал, договаривай.
— Ваша княжеская милость, не хочется мне вороном каркать, и слова у меня просто с языка нейдут.
— Что стряслось? Говори же!
— Бар… взят!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава I
Погожей летней ночью по правому берегу Валадынки спускались к Днестру двенадцать всадников.
Двигались медленно, можно сказать, нога за ногу. Впереди, шагов на пятьдесят опережая остальных, как бы передовым охранением, ехали двое, но, не находя, видно, причин остерегаться, не по сторонам смотрели, а меж собою переговаривались, причем то и дело придерживали коней, оглядываясь на спутников, и тогда один из этих двоих покрикивал:
— Полегче там! Полегче!
И отряд еще больше замедлял шаг, разве что не стоял на месте.
Наконец, обогнув холм, укрывавший всадников своею тенью, отряд вышел на открытое место, залитое лунным светом, и сразу стала понятна осторожность: посреди вереницы всадников две лошади, идущие рядом, несли привязанную к седлам люльку, а в люльке кто-то лежал.
Серебряные лучи освещали бледное лицо и сомкнутые веки.
За люлькой следовали десятеро вооруженных верховых. По пикам без прапорцев можно было узнать, что это казаки. Одни вели в поводу вьючных лошадей, другие ехали налегке, но если двоих, что были впереди, казалось, ничего вокруг не интересовало, эти поглядывали по сторонам с явной опаскою и тревогой.
Окрестность, однако, выглядела совершенною пустыней.
Тишину нарушали только удары копыт да восклицания одного из передовых всадников, то и дело повторявшего:
— Полегче там! Осторожней!
Наконец он обратился к своему спутнику и спросил:
— Горпына, далеко еще?
Спутник, звавшийся Горпыною и на самом деле бывший одетой в казацкое платье здоровенной девахой, поглядел на звездное небо и ответил:
— Не так чтобы. До полуночи доберемся. Проедем Вражье урочище, потом Татарский Разлог, а там до Чертова яра рукой подать. После полуночи и до вторых петухов лучше туда не соваться. Мне-то ничего, а вам плохо может быть, ой плохо.
Тот, кто спрашивал, пожал плечами.
— Знаю, — сказал он, — тебе сам черт брат, да только и с чертом сладить можно.
— Пока еще никто не сладил, — ответила Горпына. — А лучшего укрывища для своей княжны, соколик, ты во всем свете не сыщешь. И здесь-то ночью никто не пройдет, разве что со мной, а в яру и вовсе живой души не бывало. Кто за ворожбой придет, тот станет поодаль и меня поджидает. Ни одна собака не доберется туда: ни лях, ни татарин, никто, никто. Страшно в Чертовом яру, сам увидишь.
— Страшно не страшно, а захочу — приду.
— Днем, конечно, придешь.
— Хоть днем, хоть когда. А черт дорогу заступит, рога обломаю.
— Эх, Богун, Богун!
— Ой, Горпына, Горпына! За меня не бойся. Приберет меня дьявол, не приберет — не твоя забота, тебе же я одно скажу: водись сколько влезет со своими чертями, лишь бы княжна горя не знала; если с нею что станется, ни черти, ни дьяволы тебе не помогут.
— Однажды уже топили меня, еще когда мы с братом на Дону жили, в другой раз заплечный мастер в Ямполе голову обрил — так что мне теперь все трын-трава. Но здесь дело иное. Не в службу, а в дружбу я ее от нечистой силы стеречь буду, волоску не дам с головы упасть, а люди ей у меня не страшны. Твоя будет, никуда не денется.
— Ах ты, сова! Коли так, зачем мне беду наворожила, какого черта прожужжала все уши: "Лях при ней! Лях при ней!"?
— Духи так говорят, не я. Но, может, что и переменилось. Завтра на мельничном колесе погадаю. Вода все скажет, только глядеть нужно долго. Сам увидишь. Но ведь ты пес бешеный: скажешь тебе правду — тотчас гневаешься и за чекан...
Разговор оборвался, слышно было цоканье копыт по камням, да какие-то звуки доносились со стороны реки, словно там кузнечики стрекотали.
Богун даже ухом не повел, хотя среди ночи подобные звуки могли озадачить. Он обратил лицо к луне и задумался.
— Горпына!.. — сказал он несколько погодя.
— Чего?
— Ты колдунья, должна знать: правда ли, такое зелье есть, от которого и постылых любят? Любисток, что ли?
— Любисток. Только он твоей беде не поможет. Глоточка бы княжне хватило, не люби она другого, но раз любит, знаешь, что будет?
— Что?
— Еще сильней прилучится к тому, другому.
— Пропади ты со своим любистком! Каркать умеешь, а помочь не хочешь.
— Послушай: я другое былье, что в земле растет, знаю. Кто его отвару выпьет, два дня и две ночи лежмя пролежит, про все позабудет. Дам я ей этого зелья — а ты...
Казак дернулся в седле и уставил на колдунью свои горящие во тьме очи.
— Чего-чего?
— Т а й г о д i! — выкрикнула ведьма и залилась зычным смехом точно кобылица заржала.
Смех этот зловещим эхом прокатился по оврагам.
