Смех этот зловещим эхом прокатился по оврагам.
— Сука! — сказал атаман.
Глаза его стали постепенно меркнуть, и он снова глубоко задумался, а потом заговорил словно бы сам с собою:
— Нет, нет! Когда мы Бар брали, я первым в монастырь ворвался, чтоб от сброда пьяного ее уберечь, снести башку каждому, кто хоть пальцем ее коснется, а она себя ножом и теперь божьего свету не видит... А тронь я ее, опять схватится за нож или в речку прыгнет — не уберечь ее тебе, бессчастный!
— Лях ты душой, не казак — девку по-казацки приневолить не хочешь...
— Кабы я лях был! — воскликнул Богун. — О, если бы я был лях!
И, пронзенный болью, за голову обеими руками схватился.
— Причаровала, гляжу, тебя эта полячка, — пробормотала Горпына.
— Ой, причаровала! — печально ответил казак. — Чтоб мне от шальной пули пасть, на колу собачью жизнь окончить... Одна она нужна мне, и больше никто, а я ей не нужен!
— Дурной! Она ж твоя! — сердито воскликнула Горпына.
— Замолчи! — вскричал казак в ярости. — А если она на себя руки наложит? Да я тебя разорву, себя искалечу, башку разобью об камень, на людей кидаться, как пес, буду. Я бы душу за нее отдал, славу казацкую отдал, за Ягорлык убежал, людей бы своих бросил! Хоть на край света, лишь бы с ней... С ней хочу жить, возле нее подохнуть... Вот оно как! А она себя ножом! И из-за кого? Из-за меня! Ножом себя, понимаешь?
— Ничего ей не станется. Не помрет.
— Помрет — я тебя к двери приколочу.
— Нету над ней твоей воли.
— Нету, нету. Пусть бы уж меня ножом пырнула, хоть бы убила, и то лучше.
— Глупая ляшка. Нет бы ей прилепиться к тебе по доброй воле! Где она краше сыщет?
— Помоги ты мне, а я тебе дукатов горшок насыплю и в придачу еще один — жемчугу. Мы в Баре много чего взяли, да и прежде брали.
— Богат ты, как князь Ярема, и славен. Говорят, тебя сам Кривонос боится.
Казак махнул рукой.
— Ч т о с т о г о, к о л и с е р ц е б о л и т ь...
И снова настало молчанье. Берег реки делался все более дик и пустынен. Белый свет луны причудливо искажал очертания скал и деревьев. Наконец Горпына сказала:
— Вот оно, Вражье урочище. Дальше всем бы рядом лучше быть.
— Почему?
— Гиблое место.
Они придержали коней, и минуту спустя едущие позади их догнали.
Богун привстал в стременах и заглянул в люльку.
— С п и т ь? — спросил он.
— С п и т ь, — ответил старый казак, — с о л о д к о, я к д и т и н а.
— Я ей сон-травы дала, — сказала ведьма.
— Полегче, осторожно, — повторял Богун, не сводя глаз со спящей, щ о б в и ї ї н е р о з б у д и л и. М i с я ц ь ї й п р о с т о в л и ч к о з а г л я д а є, с е р д е н ь к у м о й о м у.
— Т и х о с в i т и т ь, н е р о з б у д и т ь, — шепнул один из казаков.
И отряд двинулся дальше. Вскоре подъехали к Вражьему урочищу. Это был холм над самой рекой, невысокий и облый, точно круглый, лежащий на земле щит. Луна заливала его светом, озаряя белые, разбросанные повсюду камни. Кое-где они лежали поврозь, кое-где кучами, словно развалины каких-то строений, остатки разрушенных храмов и замков. Кое-где из земли, наподобие кладбищенских надгробий, торчали каменные плиты. Весь холм представлялся одной гигантской руиной. Быть может, когда-то встарь, во времена Ягеллы, здесь и кипела жизнь, но сейчас холм этот и вся окрестность, до самого Рашкова, были глухой пустынею, в которой селился лишь дикий зверь да по ночам водила свои хороводы нечистая сила.
И впрямь, едва путники одолели половину склона, легкий до сих пор ветерок превратился в настоящий вихрь, который с мрачным, зловещим свистом пронесся над взгорьем, и почудилось молодцам, будто послышались из развалин словно вырывающиеся из сгнетенных грудей тяжкие вздохи, смех, рыдания, детский плач и жалобные стоны. Холм стал оживать, перекликаться разными голосами. Из-за камней, казалось, выглядывали высокие темные фигуры: диковинных очертаний тени беззвучно скользили меж валунов, вдали мерцали во мраке, точно волчьи глаза, какие-то огоньки, ко всему еще с другого конца взгорья, где теснее всего громоздились камни, донесся низкий горловой вой, которому другие голоса тотчас стали вторить.
— С i р о м а х и? — прошептал молодой казак, обращаясь к старому есаулу.
— Упыри, — ответил есаул еще тише.
— О! Г о с п о д и п о м и л у й! — вскричали в страхе остальные, сдергивая шапки и истово крестясь.
Лошади начали храпеть и прясть ушами. Горпына, ехавшая впереди всех, вполголоса бормотала непонятные слова, будто сатанинскую молитву читала. Лишь когда достигли противоположной оконечности взгорья, она обернулась и сказала:
— Ну, все. Здесь уже тихо. Заклятьем пришлось отгонять, а то они голодные больно.
Все облегченно вздохнули. Богун с Горпыной снова поехали вперед, а казаки, минуту назад боявшиеся даже перевести дух, зашептались. Каждый стал вспоминать разные встречи с духами либо с упырями.
— Когда б не Горпына, не прошли бы, — сказал один.
— Сильна в i д ь м а.
— А наш атаман и д i д ь к а не боится. Ухом не повел, глазом не моргнул, только на свою зазнобу оглядывался.
— Приключись с ним, что со мною было, не больно бы хорохорился, сказал старый есаул.
— А что же с вами, отец Овсивой, приключилось?
— Ехал я раз из Рейментаровки в Гуляйполе, а дело было ночью. Еду мимо кладбища, вдруг б а ч у, что-то сзаду с могилы прыг на кульбаку. Оборачиваюсь: дите, бледное-бледное, аж синее!.. Видать, татары в полон вели с матерью и помер младенец неокрещенным. Глазенки, как свечки, горят, и плачет тихонечко, плачет! Перескочил с седла ко мне на спину и, чую, кусает за ухом. О г о с п о д и! Упырь, не иначе. Только недаром я в Валахии долго служил — там упырей куда больше даже, чем людей, и каждый с ними управляться умеет. Спрыгнул я с коня и кинжалом в землю. "Сгинь! Пропади!" — а он охнул, ухватился за рукоять кинжала и по острею под дернину утек. Начертил я на земле крест и поехал.
— Неужто в Валахии упырей столько?
— Считай, каждый второй валах как помрет — в упыря обращается, и валашские самые изо всех вредные. Их там б р у к о л а к а м и зовут.
— А кто сильнее: д i д ь к о или упырь?
— Д i д ь к о сильней, а упырь злее. Д i д ь к а одолеешь, он тебе служить будет, а от упырей проку никакого — только и глядят, где бы крови напиться. Но д i д ь к о завсегда атаман над ними.
— А Горпына д i д ь к а м и верховодит.
— Это точно. Покуда жива — верховодит. Не имей она над ними силы, атаман бы ей своей зозули не отдал, б р у к о л а к и девичью кровушку страсть как любят.
— А я слыхал, им к невинной душе доступа нету.
— К душе нету, а к телу — очень даже есть.
— Ой, упаси господь! Она же раскрасавица прямо! Кровь с молоком! Знал наш б а т ь к о, что брать в Баре.
Овсивой прищелкнул языком.
— Чего и говорить. Чисто золото л я ш к а...
— А мне эту л я ш к у жалко, — сказал молодой казак. — Когда мы ее в люльку клали, она белы рученьки свои сложила и так просила, так просила: "У б и й, к а ж е, н е г у б и, к а ж е, н е щ а с л и в о ї!"
— Не будет ей плохо.
Тут подъехала Горпына, и разговор оборвался.
— Эй, молодцы, — сказала ведьма, — вот и Татарский Разлог. Да не бойтесь вы, здесь только одна ночь в году страшная, а Чертов яр и мой хутор уже близко.
И вправду, скоро послышался собачий лай. Отряд вступил в горловину яра, идущего от реки под прямым углом и такого узкого, что четверо конных едва могли ехать рядом. По дну яра, словно змея, переливчато блестя в лунном свете, быстро бежал к реке ручеек. По мере того как всадники продвигались вперед, крутые, обрывистые склоны расступались, образуя полого поднимающуюся, довольно большую долину, с боков замкнутую скалами. Кое-где росли высокие деревья. Ветра здесь не было. Долгие черные тени от дерев ложились на землю, а на прогалинах, залитых лунным светом, сверкали какие-то белые округлые и продолговатые предметы, в которых казаки, к ужасу своему, распознали людские черепа и кости. Молодцы, то и дело крестясь, пугливо озирались. Внезапно вдалеке блеснул за деревьями огонек, и тотчас прибежали две собаки, огромные, черные, страшные, с горящими как угли глазами; завидев людей и лошадей, они начали громко лаять. Лишь услышав голос Горпыны, они унялись и, тяжело дыша и хрипя, стали бегать вокруг всадников.
— Жуть какая, — шептали казаки.
— Это не псы, — уверенно пробормотал старый Овсивой.
Тем временем из-за дерев показалась хата, за нею конюшня и дальше, на пригорке, еще какое-то строенье. Хата выглядела добротной и просторной, окошки ее светились.
— Вот и мой двор, — сказала Богуну Горпына, — а там мельница, что зерна, кроме нашего, не мелет, да я в о р о ж и х а, на воде ворожу. Поворожу и тебе. Молодица в горнице жить будет. Может, захочешь стены прибрать — тогда лучше ее пока на другую половину перенести. Стой! Слезай с коней!
