Просительницы эти, по внешнему виду, принадлежали к числу интеллигентных дам, имеющих то или другое положение в обществе, но находящихся или на временной, или на постоянной свободе от семейных обязательств и легко смотревших на жизнь и на моральные принципы; многие из них как бы гордились даже оказываемым им Распутиным вниманием и давали понять мне свою, хотя бы и временную, как я потом, в целях агентурных, разузнавал, близость к нему и то, что они познакомились у него, Распутина, с А. А. Вырубовой. Вначале эта психология для меня была непонятна, но затем, когда ко мне начали поступать из разных источников агентурные сведения и проверочные наблюдения Глобачева, Комиссарова, Мануйлова и других, я более уже не удивлялся, так как пришлось встречаться и с такими фактами, когда (я фамилий, из уважения к женской чести, не буду называть) занимающие видное положение в обществе, как например, одна княгиня из Москвы, одна из крупных величин в артистическом опереточном мире и другие, хорошо материально обеспеченные и никаких просьб к Распутину не имевшие, дамы из чувства не только любознательности, но и особого интереса к личности Распутина, сознательно искали знакомства с ним, зная, на что они идут.
Наконец, был третий, самый незначительный (я говорю по числу лиц, посылавшихся Распутиным ко мне) тип просительниц, которых не материальная нужда, а горе по любимым людям заставляло итти за письмами к Распутину. Но это горе Распутина не трогало, и я до сих пор не могу забыть одной женской драмы, разыгравшейся у меня в кабинете. На прием ко мне с письмом Распутина явилась прилично и скромно одетая дама, лет за 30, с просьбою помочь ей в деле возвращения из административной ссылки ее мужа, частного поверенного в К—ве, высланного, как она заявляла, в силу неправильной обрисовки его деятельности; при этом она сослалась на услуги, оказанные ее мужем местной монархической организации, где он состоял в числе членов. Но, по наведенной мною в департаменте полиции справке, сведений об этой высылке в делах департамента не имелось, и поэтому я не мог дать ей ответа, до получения срочно затребованных мною от местной администрации данных. Из полученного, затем, отзыва оказалось, что высылка состоялась в связи с обстоятельствами военного времени и не без оснований. Я передал тогда просительнице существо обвинения, явившегося причиною высылки ее мужа, заявил ей, что отмена распоряжения зависит не от министра внутренних дел, а от главнокомандующего и посоветовал ей к нему обратиться. Но она, а затем Распутин по телефону стали меня просить помочь в этом деле, и я пообещал снестись по этому делу с военным начальством. Получив потом отзыв об отклонении и этого ее ходатайства, я заявил просительнице, что далее я ничем не могу быть ей полезным и советовал ей уехать домой к детям и там ожидать окончания войны, как срока, заканчивающего высылку ее мужа; о некоторых особенностях отношений Распутина к просительницам я ее предупредил ранее. Но мой совет уехать из Петрограда на нее не подействовал; она все-таки осталась в Петрограде, питая какую-то надежду на благополучный исход ее ходатайства, хотя я и передал ей, что я и Распутину сообщил обо всех обстоятельствах дела ее мужа. Наконец, когда и после этого она пришла ко мне, я, видя несколько изменившийся тон ее уверенности в осуществлении ее просьбы, сказал ей положительно, что я в дальнейшем ничего для нее не могу сделать, и просил ее прекратить ее хождения ко мне. Тогда она истерически разрыдалась и, когда я ее немного успокоил, рассказала мне свою драму. Приехала она к Распутину, направленная к нему одним из знакомых мужа, взяв с собою бывшие у нее сбережения. Выдав Распутину, при неоднократных с ним переговорах по делу мужа, большую часть своих сбережений и заложив даже для жизни в Петрограде бывшие при ней драгоценные вещи, она настойчиво отклоняла всякие попытки Распутина фривольного свойства. Но он, тем не менее, ее не оставлял в покое и поддерживал все время в ней уверенность в благополучном при его поддержке исходе ее дела. После моего категорического отказа ей в дальнейших хлопотах за ее мужа, Распутин поставил ей ультиматум: или исполнить его требование, и тогда он попросит государя, и муж ее будет возвращен из ссылки, или же не показываться ему на глаза. Ни ее слезы, ни ее просьбы, по ее словам, ни упоминания ее о детях на него не подействовали, и он, пользуясь ее нервным в ту пору состоянием, несмотря на то, что в соседней комнате были посторонние, насильно овладел ею и затем уже несколько раз приезжал к ней в гостиницу, все время поддерживая в ней веру в исход дела, и взял от нее всеподданнейшее прошение. Затем Распутин сразу оборвал с ней знакомство и даже приказал ее не принимать, почему она, вспомнив о моих предупреждениях, явилась ко мне, не имея даже денег на обратный выезд. В искренности и правдивости ее рассказа я не сомневался, так как о ней имелись хорошие сведения, и сама она всем своим образом поведения и манерою держать себя не давала повода сомневаться в ее порядочности. Успокоив ее чем только мог, я ей посоветовал отправиться немедленно на родину, что она и сделала на другой день. Когда же я спросил Распутина, почему он ее не принял, то он, не вдаваясь в подробности, ответил, что она «дерзкая», и в силу этого он даже не передал государыне ее прошения на высочайшее имя. Прилегающая к столовой комната в квартире Распутина, где стояла его кровать (сам же он спал в последнее время на диване в столовой), куда никто, даже из близких, не имел права войти, пока он там находился с кем-либо, могла бы рассказать много подобных жизненных драм, в ней протекших. Наблюдение отмечало и такие слухи, когда оттуда в растрепанном виде выбегали с криками некоторые просительницы (из простолюдинок), ругаясь и отплевываясь, но их сейчас же старались успокоить и удалить из квартиры.
Письма Распутина были однотипного содержания, безграмотно написанные, без указания существа дела и фамилии посылаемого лица, с крестом выведенным им наверху, и со следующим изложением: «Милый дорогой выслушай и помоги Григорий». Такого же содержания письма он рассылал и по городу, редко когда касаясь дела. Я часто говорил с А. Н. Хвостовым о необходимости несколько разжижить атмосферу окружающих или обращающихся к Распутину лиц, вызывающих большие расходы для него и даже начал было отказывать некоторым из просительниц, но это повлекло за собой посылку их Распутиным к А. Н. Хвостову, разговоры его с ним по телефону и после двух случаев, обнаруживших скрываемую А. Н. Хвостовым близость к Распутину и его взволновавших, я снова, по его поручению, возобновил и продолжал до конца принятое вначале отношение к просительницам с письмами от Распутина, прибегнув только к высылке особым совещанием двух из них, сделавших из этого промысел и взявших на себя, не без выгоды для себя и Распутина, посреднические обязанности по разного рода делам; но эти высылки прошли с таким трудом и настолько задели подозрительность Распутина, хотя я предварительно переговорил и с А. А. Вырубовой и с ним самим, что я больше не решился прибегать к этой мере, чтобы не вооружить против нас А. А. Вырубову и Распутина.
Два указанных мною случая, раскрывшие связь Хвостова с Распутиным, произошли таким образом. Секретарь министра В. В. Граве, при свидании со мной, спросил меня, что ему делать с лицами, приезжающими к Хвостову с письмами Распутина и высказывающими свое желание видеть А. Н. Хвостова, по поручению Распутина, пославшего их к А. Н. Хвостову, как его хорошему знакомому. При этом Граве мне передал, что А. Н. Хвостов при докладе его по этому поводу разнервничался и дал понять, что он Распутина не знает. Тогда я, переговорив с Хвостовым, попросил Граве об этом никому не говорить, а таких просителей посылать ко мне и допускать к Хвостову только тех, о которых я ему скажу по телефону, но не как о посылаемых Распутиным, а как идущих от меня. В скорости после этого В. В. Граве, поднявшись из своей квартиры ко мне вечером, когда я занимался наверху, взволнованным тоном передал мне недопустимо дерзкий разговор Распутина с ним по телефону, заключавшийся в том, что Распутин потребовал к телефону Хвостова, на что Граве ответил, что министр занят срочным докладом и что по окончании он ему доложит об этой просьбе и просил дать № телефона; на это Распутин в повышенном тоне, с криком, позволил себе сказать какую-то дерзость Граве, вынудившую последнего прервать разговор и повесить трубку. Тогда я поставил Граве в курс отношений А. Н. Хвостова к Распутину и просил его этой выходке Распутина, находившегося, повидимому, в нетрезвом состоянии, не придавать значения и сказал, что я переговорю с А. Н. Хвостовым и с Распутиным и укажу последнему, чтобы он на будущее время был сдержаннее. На А. Н. Хвостова этот мой доклад произвел неприятное впечатление, и он попросил меня переговорить с В. В. Граве, зная мои отношения к последнему, чтобы Граве никому не передавал об этом. Я успокоил Хвостова в отношении Граве, и он затем в шутливом тоне извинился пред Граве. При свидании с Распутиным я и А. Н. Хвостов попросили Распутина, в сдержанных, конечно, выражениях, более спокойно говорить по телефону с секретарем А. Н. Хвостова и объяснили ему, что это только поведет к излишним разговорам, и добавили, что за телефонами наблюдают и что, поэтому, лучше всего почаще видеться. Но это на него не подействовало. В скорости, когда А. Н. Хвостов находился в комнатах жены, где было довольно много родственников-гостей, курьер Оноприенко, ничем[*] не предупрежденный, в отсутствие секретаря, отпущенного А. Н. Хвостовым с дежурства, принял настойчивый вызов А. Н. Хвостова Распутиным к телефону, причем Распутин не назвал своей фамилии, а сказал, что это просит Григорий Ефимович. Войдя затем в гостиную, Оноприенко при общем обращенном на него внимании, сказал громко А. Н. Хвостову, что его к телефону вызывает по нужному делу Григорий Ефимович. Для всех, в том числе и для жены А. Н. Хвостова, было знакомо это имя; А. Н. Хвостов вышел, переговорил с Распутиным по какой-то просьбе последнего, находившегося в нетрезвом виде, из какого-то ресторана и на другое утро попенял мне на Оноприенко, которого я ему особо рекомендовал, как честного, скромного и не распускавшего языка курьера, стоявшего в доме министра, и попросил меня установить в его доме какой-либо другой порядок телефонных передач и как-нибудь разуверить жену его, А. Н. Хвостова, относительно отсутствия близости его к Распутину. Расспросив Оноприенко, как было дело, я увидел, что со стороны Оноприенко не было умысла поставить в неловкое положение А. Н. Хвостова. Разуверив в этом А. Н. Хвостова, хотя последний с этого времени начал недоверчиво относиться к этому курьеру, а затем переговорив с секретарем министра, я установил новый порядок докладов министру, в случае вызова его к телефону или при приходе лиц, коих свидания надо зашифровывать, путем передачи особых записок министру. После этого я пошел наверх к супруге А. Н. Хвостова, как бы узнать о здоровьи ее; в разговоре, между прочим, коснувшись тяжелой служебной обстановки, в которой приходится нам работать, осложненной невозможным поведением Распутина, сказал ей, что с одобрения А. Н. Хвостова, признающего необходимым положить предел Распутину, мы начали ряд высылок лиц, при посредстве которых Распутин обделывает свои дела. Я видел, что это подействовало на нее и, спустившись в кабинет, передал А. Н. Хвостову мой разговор с его женой, давший ему, как он потом, благодаря меня, сказал, канву для дальнейших бесед не только с женою, но, как я затем узнал, и в кулуарах Государственной Думы.
