В мае Марина Ивановна делает «последние поправки к Белорусским евреям, к-ые сдаются завтра и пойдут без всякой правки…» И в мае же, 22-го: «попытка песен Миньоны», а 27-го еще запись в ее тетради: «Песни Миньоны Гете, но — для музыки (к-ой не знаю…), а я и так еле-еле концы с концами свожу…»
Песни Миньоны просит перевести известная пианистка Мария Вениаминовна Юдина, с которой Марину Ивановну, по-видимому, сводит Нейгауз. Юдина мечтает издать сборник песен Шуберта с хорошими русскими текстами: те переводы, которые существуют, очень плохи. Марина Ивановна поначалу берется, но потом понимает, сколь трудоемка эта работа, ведь не только надо перевести текст, но и надо, чтобы текст этот лег бы на уже написанную музыку, а при ее медлительности, при скрупулезности, с которой она делает любую работу, при невозможности сдать рукопись «до последней проставленной точки, а срок этой точки — известен только Богу», — она понимает, что для нее это непозволительная роскошь, ей нужно делать «верные» переводы, те, за которые заплатят деньги сейчас, и «попытка песен Миньоны» так и остается попыткой.
А 25 мая есть открытка, обращенная к Татьяне Кваниной:
«Милая Таня, Вы совсем пропали — и моя Сонечка тоже — и я бы очень хотела, чтобы вы обе нашлись.
Позвоните мне — лучше утром, я до 12 ч. всегда дома — К-7-96-26, и сговоримся, — только не очень откладывайте.
Целую Вас. Н.Я. сердечный привет. МЦ».
В мае выходит журнал «Знамя», где помещен перевод Марины Ивановны «Библейские мотивы» Ицхока (Лейбуш) Переца, еврейского классика, который жил в Польше и умер в 1915 году. Теперь, в 1941-м, был его девяностолетний юбилей. Должно быть, за этими самыми стихами меня и посылал Тарасенков тогда, осенью, на Покровский бульвар к Марине Ивановне, когда она только-только туда переехала.
Перевод Марины Ивановны соседствовал с романом П. Павленко «Шамиль» и с целой поэмой Осипа Колычева, который прославился своими строчками: «и мать дышала рыбой косоротой» (это воспевая, так сказать, положительный образ матери!) и еще «леса — всклокоченные как волоса…».
В мае у Марины Ивановны происходит разговор с Асеевым об ее книге, ей очень нужны деньги, надо будет вносить плату за комнату. Кажется, в мае приезжает из Заполярья хозяйка квартиры с двумя дочерьми, потом и сам хозяин, и, быть может, они и торопят с деньгами; во всяком случае, в мае начинается тревога и отчаяние — где и как добыть эти пять тысяч рублей?!
Правда, Марину Ивановну уже не устраивает та комната на Покровском бульваре, и она с радостью переехала бы на другую квартиру. Она не ладит с соседями, с той молодой парой — мужем и женой, которые живут в третьей комнате. Она писала Татьяне Кваниной в ноябре, что она так мечтает о присутствии за стеной, присутствии кого-то близкого, чтобы «шаг в коридоре. Иногда — стук в дверь. Сознание близости, которое и есть — близость. Одушевленный воздух дома…». А вместо этого воздух дома «одушевлен» скандалами на кухне! Марина Ивановна не приспособлена к жизни в коммунальной квартире, это тяжко для любого, а для нее и подавно. Она с трудом справляется и со своим-то бытом, а тут еще надо приспосабливаться, приноравливаться и к чужому быту, к чужим характерам, к чужим привычкам и делать все не тогда и не так, как это тебе надо!
Мур тяжело переживал те кухонные баталии.
«31.5.41. Вчера был скандал с соседями на кухне. Ругань, угрозы и т. п. Сволочи! Все эти сцены глубоко у меня на сердце залегают. Они называли мать нахалкой, сосед говорил, что она «ему нарочно вредит», и т. п. Они — мещане, тупые, «зоологические», как здесь любят писать. Мать вчера плакала и сегодня утром плакала из-за этого, говоря, что они несправедливы, о здравом смысле и т. п.
…Они хотят пользоваться чуть ли не всей плитой, снимают наш чайник и ставят свой, и т. п. Я матери говорю, что лучше уступать сволочам и жить без скандалов, она же говорит, что может из четырех конфорок на газе располагать двумя и что есть будет и готовить, когда ей надо, и что платит столько же, сколько и они. Они же говорят, что она нарочно готовит, когда они готовят. Скоты! А мать все это переживает, плачет из-за этого. Вчера был некий Ярополк[87], который ее утешал и уговаривал. Сегодня он также пришел. Он еще в красноармейской форме — он командир. Он всячески утешал мать. У него есть друг[88], с которым познакомилась вчера мать, который обещал научить меня плавать — он отличный пловец. Положение наше серьезно — через 2 1/2 мес. нужно платить за квартиру 5000 р…»
Но переехать на новую квартиру не было возможности, и потом перед самой войной вышло постановление — в Москве никого не разрешалось прописывать, даже родственников. И Марине Ивановне и Муру приходилось терпеть…
В мае, а может быть, уже в начале июня был тот самый книжный базар в клубе писателей в дубовом зале, в бывшей масонской ложе, о котором я уже рассказывала…
В первых числах июня я пришла к Марине Ивановне на Покровский бульвар. Почему я у нее оказалась, не помню, должно быть, было какое-то поручение Тарасенкова, по своей инициативе я никогда бы не решилась пойти к ней.
Помню, Марина Ивановна была на кухне и как всегда в фартуке, и весь разговор происходил именно там, на кухне. Помню — какая-то мокрая простыня висела на веревке, и Марина Ивановна, двигаясь по кухне, все время от нее увертывалась и сердито отшвыривала ее рукой вместо того, чтобы просто перевесить, а мне неловко было ей об этом сказать. Она жаловалась на соседей, она говорила, что они всячески ее притесняют и что, если было бы куда, она бы с радостью переехала. Она что-то готовила, и на краю кухонного стола лежал петух, синий труп петуха со вздувшимся животом, при шпорах, свесив чуть ли не до пола длинную, обросшую перьями шею.
— Что с ним делают? — спросила Марина Ивановна, гадливо гладя на петуха.
И я с неменьшей гадливостью, отворачиваясь:
— Мама зажигает бумагу и сначала палит перья, у нас нет газа, но, наверное, это можно сделать и на газу, а потом она всегда боится раздавить желчь…
Я так и не поняла, что это просто было приглашение выпотрошить петуха! Теперь, задним числом, прочтя столько писем Марины Ивановны, я представляю, с каким презрением она должна была отнестись ко мне, она так часто поминает в письмах о тех своих соседках во Вшенорах и Мокропсах, которые приходили к ней в жажде интеллектуального общения, а нет чтобы вымыть пол, сготовить, постирать! Конечно, интеллектуального общения, может, жаждала и я, но так робела и смущалась, что, выполнив поручение, скорей бежала прочь. А петуха все же выпотрошить следовало бы, следовало бы догадаться! Но, увы, я так о многом не успела догадаться…
