— Но в то же время подумали бы: «Это не имеет значения…» И были бы правы, — все еще с улыбкой продолжал он.
В знак согласия она опустила голову.
«Да, — думала она, — это значения не имеет… Это придет само робой… Только у родителей могут возникать такие мысли, как та, что пришла мне в голову!»
— Мы должны верить в себя, — с силой произнес Жак.
Она не ответила. Он наблюдал за нею с некоторым беспокойством. Но выражение счастья, которое совершенно преобразило ее в этот миг, было самым успокоительным ответом.
По залу распространился запах кипящего масла.
— А вот и наш дикобраз, — шепнул Жак.
Официантка в розовом корсаже принесла яичницу.
С салом? — вскричал Жак. — Замечательно!.. Вы сами готовите, мадемуазель?
— Ясное дело!
— Поздравляю вас!
Официантка соизволила улыбнуться и напустила на себя скромный вид.
— О, знаете, здесь обеды простые… Приходить надо с утра. К двенадцати не найдешь ни одного свободного столика… А вечером тихо… Кроме парочек…
Жак весело переглянулся с Женни. Он, видимо, испытывал истинное облегчение оттого, что ему удалось развеселить эту мрачную особу.
— Да, — сказал он, выразительно прищелкнув языком, — вот это яйчница!
Официантка, польщенная, на этот раз рассмеялась.
— Я, — прошептала она, наклонившись к нему и словно поверяя какую-то тайну, — работаю, ни с кем не советуясь. Пускай знатоки скажут свое слово.
Она засунула кулаки в карманы своего фартука и удалилась, шевеля бедрами.
— Означает ли это приветствие, выраженное в деликатной форме? — смеясь, спросил Жак.
Женни, рассеянно слушая, размышляла. Эта маленькая сценка была сущим пустяком, и все же в ней открылись для Женни удивительные вещи. Жак, видимо, обладал даром распространять вокруг себя атмосферу какой-то теплоты; создавать одним словом, улыбкой, интересом, проявленным к людям, такую температуру, в которой легко распускались доверие и симпатия. Женни знала это лучше, чем кто-нибудь другой: подле него самые неподатливые, самые скрытные натуры в конце концов освобождались от наложенного на них заклятия, расправлялись, расцветали. Ничто не могло удивить ее больше, чем подобный дар! В противоположность Жаку, в противоположность Даниэлю, она почти совсем не испытывала любопытства к другим людям. Она жила в своем личном, замкнутом мирке. Заботясь прежде всего о том, чтобы сохранить в неприкосновенности окружающую ее атмосферу, она даже нарочно старалась соблюдать некоторое расстояние между собою и ближними, чтобы с остальным миром соприкасалась только сглаженная поверхность, которую ничто не могло бы задеть или уязвить. «Но может быть, — сказала себе она, думая о брате, — это любопытство, влекущее Жака к любому живому существу, имеет и обратную сторону — некоторое неуменье точно определить свой выбор!»
— А способны вы кого-нибудь предпочесть? — вдруг спросила она. — Способны вы привязаться к кому-нибудь больше, чем ко всем другим? И навсегда?
Тотчас же она заметила, насколько ее фраза оказалась неловкой, неясной. И покраснела.
Он смотрел на нее с недоумением, пытаясь уловить ход ее мыслей. И повторял про себя заданный ему вопрос, стараясь прежде всего честно ответить на него. Ведь ими обоими владело почти суеверное чувство, что обмануть друг друга хоть в чем-то было бы кощунством по отношению к их любви.
«Способен ли привязаться к кому-нибудь? — чуть не праизнес он вслух. — А моя дружба с Даниэлем?» Но пример был выбран неправильно, ибо эта привязанность не выдержала испытания временем.
— До сих пор, может быть, и не был способен, — признался он с некоторой сухостью. — Но что из того? Разве это основание, чтобы сомневаться.
— Я и не сомневаюсь, — торопливо пролепетала она.
Он был поражен ее взволнованным видом. Слишком поздно понял он, какая осторожность требовалась в обращении с такой чувствительной натурой. Он хотел сказать еще что-то, поколебался и, так как официантка принесла следующее блюдо, удовольствовался тем, что ласково улыбнулся Женни, прося прощения за свою грубость.
Она наблюдала за ним. Быстрота, с которой Жак переходил от одной крайности к другой, пугала ее, словно какая-нибудь опасность, но в то же время приводила в восторг, почему — она сама не знала; может быть, ей виделся в этом знак его силы, его превосходства? «Мой варвар», — думала она с гордой нежностью. Тень, омрачавшая ее лицо, рассеялась, и снова она почувствовала, что вся проникнута той внутренней уверенностью в счастье, которая вот уже целых два дня повергала в смятение и обновляла все ее существо.
Когда официантка вышла из зала, Жак заметил:
— Как еще непрочно ваше доверие…
В голосе его не было ни малейшего упрека: только сожаление, — и еще раскаяние, ибо он не забывал, что его поведение в прошлом могло дать Женни все основания для недоверия.
Она тотчас же угадала, что его мучит совесть, и, желая изгнать горькие воспоминания, быстро сказала:
— Видите ли, я так плохо подготовлена к тому, чтобы доверять… Я не помню, чтобы когда-либо знала… (Она стала искать слово. И уста ее сами произнесли слова, слышанные от Жака.) …душевный покой. Даже ребенком… Такая уж я есть… — Она улыбнулась. — Или, во всяком случае, такой я была… — Затем вполголоса она прибавила, опустив глаза: — Я еще никому в этом никогда не признавалась! — И, бросив беглый взгляд в сторону кухонной двери, она непроизвольно протянула Жаку через стол обе руки — свои тонкие, теплые, дрожащие ручки. Она чувствовала, что полностью принадлежит ему. И ей хотелось отдаться еще полнее, исчезнуть, раствориться в нем без остатка.
Он прошептал:
— Я был, как вы… одинок, всегда одинок! И никогда не знал покоя!
— Это мне знакомо, — сказала она, ласково отнимая свои руки.
— То мне казалось, что я выше других, — и гордость опьяняла меня; то чувствовал себя глупым, невежественным, уродом, — и меня грызло чувство унижения…
— Совсем как я.
— …от всего отчужденный…
— Как я.
— …словно замурованный в своих странностях…
— Я тоже. И без всякой надежды выйти из этого круга, стать похожей на других.
— А если я в определенные минуты не отчаивался до конца в самом себе, — продолжал он во внезапном порыве благодарности, — знаете, кому я этим обязан?
Одну секунду она испытывала безумную надежду, что он скажет: «Вам!» Но он сказал:
— Даниэлю!.. Наша дружба была прежде всего обменом признаниями. Меня спасли привязанность и доверие Даниэля.
— Как меня, — прошептала она, — совсем как меня! У меня не было друзей, кроме Даниэля.
Им не надоедало объяснять себя друг другу и друг через друга и смотреть друг другу в глаза жадным и радостным взором. Каждый из них ждал, как признания, как последнего доказательства их взаимного понимания, чтобы на его улыбку ответила улыбка другого. Какое это было удивительное и сладостное чудо — ощущать, как другой так легко проникает в тебя своей интуицией, и обнаруживать между ним и собою такое сходство! Им казалось, что этот обмен признаниями неисчерпаем и что в данный момент на свете нет ничего важнее этого взаимного изучения.
— Да, это Даниэлю я обязан тем, что не погиб… А также Антуану… — добавил он, немного подумав.
Лицо девушки невольно приняло немного холодное выражение, и он тотчас же это заметил.
В некотором замешательстве он вопросительно взглянул на нее.
— А вы хорошо знаете моего брата? — спросил он наконец, готовый с полной убежденностью произнести Антуану целый панегирик.
Она чуть не призналась: «Я его терпеть не могу», — но сказала только:
— Мне не нравятся его глаза.
— Глаза?
Как выразитъ свою мысль, не обидев Жака? И все же она не хотела скрывать ничего, даже того, что могло быть ему неприятно.
Он, заинтригованный, стал настаивать:
— Почему вам не нравятся его глаза?
Она немного подумала:
— У меня такое впечатление… что они не умеют, что они разучились видеть, что хорошо, а что нехорошо…
Странное суждение, поставившее Жака в тупик. И тут он вспомнил то, что ему как-то сказал об Антуане Даниэль: «Знаешь, что меня привязывает к твоему брату? Его способность свободно судить обо всем». Даниэля восхищало умение Антуана самым естественным образом рассматривать любой вопрос как таковой, будто он исследовал анатомический препарат, вне каких-либо моральных соображений. Такая направленность ума была весьма привлекательна для потомка гугенотов.
Взгляд Жака, казалось, требовал разъяснений. Но Женни противопоставляла этому взгляду такую спокойную, замкнутую маску, что он не осмелился расспрашивать подробнее.
«Непроницаема», — подумал он.
Официантка в розовом корсаже пришла убрать со стола. Она предложила:
