аэропорту я сразу пошла в бар и начала пить. Милый Джонни не такой строгий, как мой муж Билл. И у меня в сумке было много таких маленьких бутылочек на время полета.
— Когда самолет приземлился в Женеве, вы уже отключились, — говорит доктор. — Вас вынесли на носилках. В машине скорой помощи вы очнулись и начали бушевать. Им пришлось вколоть вам успокоительное.
— А где Джонни сейчас?
— Вчера он вернулся в Америку. Вы были в очень скверном состоянии, мадам Фергюс.
— Не припомню, это моя мать поместила меня сюда?
— Да. И ваш муж. Я написал вашей матери в Париж и попросил ее переслать мне сюда кое-что.
— Что именно?
— Какие-нибудь памятные вещицы из вашего детства, фотоальбомы, в таком духе, — говорит доктор. — Полагаю, они могут пригодиться в ходе лечения. Как способ воссоединения с прошлым..
— Зачем?
— Чтобы проследить путь в настоящее. Узнать, как и почему человек оказался в нынешнем положении.
— Удивительно, что мамà рассталась с фотоальбомами, особенно чтобы помочь мне.
— Она сделала это через своего поверенного на весьма жестких условиях.
— Как это похоже на мамà. И где эти фотоальбомы сейчас?
— Здесь, на вашем прикроватном столике. Прошу вас, посмотрите их, когда сможете. И я бы охотно посмотрел их вместе с вами. Мы можем их обсудить. Разумеется, когда вы будете в состоянии.
— Мне надо выпить.
— Ах, здесь выпивки не будет, мадам Фергюс. — Доктор качает головой. — В этом я могу вас уверить. Мы ввели вам лекарства, чтобы побороть белую горячку. Алкоголь вам, скажем так, противопоказан. Помните, вы здесь лечитесь от алкоголизма.
— Разумеется, и не первый раз. Я приехала сюда добровольно?
— Да.
— Джонни привез меня на самолете, да? Джонни Фергюс, брат Билла.
— Совершенно верно.
— Я бы хотела посмотреть фотографии прямо сейчас.
— Пожалуйста, — говорит доктор, делая знак хорошенькой молодой медсестре, которая молча стояла у изножья моей кровати. На ней кипенно-белая форма. Мне всегда очень нравилась опрятность швейцарцев. — Это одна из наших медсестер, мадам Фергюс, ее зовут Жизель. Жизель, будьте добры, помогите мадам Фергюс сесть в постели, чтобы ей было удобно рассматривать альбомы.
— Может быть, хотите сначала принять ванну, мадам Фергюс? — спрашивает Жизель. — Я помогу вам, если вы можете стоять.
— Да, мне и правда надо в туалет. Давайте попробуем.
Пока Жизель помогала мне в ванной, доктор ушел, а две другие медсестры поменяли постельное белье, взбили подушки и подняли изголовье кровати. За много лет я уже побывала в нескольких таких заведениях и должна сказать, что это — самое симпатичное. Правда, как и все прочие, оно имеет один недостаток — здесь нельзя заказать коктейль. Я думаю об этой клинике как о четырехзвездном отеле без бара и с посредственным рестораном.
Жизель устраивает меня в постели и вручает один из фотоальбомов. Мне все еще странно, что мамà с ними рассталась, поразительно, что доктор сумел ее уговорить. Со мной мамà даже разговаривать не желает. Я для нее огромное разочарование. Я знаю, она не позволит мне навестить ее Париже и не пожелает навестить меня здесь. Она стыдится меня и говорит, что я ей больше не дочь. И кто бы стал ее винить?
Дядя Леандер — или папà, как я стала называть его после того, как он официально признал нас с Тото своими детьми, хотя наш настоящий отец был еще жив, — хранил эти альбомы, и большинство снимков сделаны им. Два года назад он умер. Замечательный был человек и потрясающе артистичный, Леандер — талантливый живописец, прекрасный писатель и фотограф. Поскольку ему не приходилось зарабатывать на жизнь, у него было время заниматься такими вещами; он выпустил книгу под названием «Рыбалка вокруг света» и ежедневно делал записи в журнале, чтобы они были посмертно опубликованы, но после его смерти мамà уничтожила журнал, из-за какой-то содержавшейся там инкриминирующей информации. И он создал эти весьма детальные фотографические альбомы о своей жизни с мамà, а в широком смысле и о моей жизни, каждое фото аккуратно подписано его красивым почерком, с указанием даты, места и имен изображенных.
Сейчас я рассматриваю фотографии того лета в Херонри и в Хитфилде. Дядя Леандер отвез меня туда на своем гоночном «мерседесе» в конце августа, перед их с мамà отъездом в Америку. Мамà осталась в лондонской квартире, готовясь к поездке и совершая последние походы по магазинам. Поскольку дядя Леандер очень богат и принадлежит к семье видных бизнесменов, в Америке он еще большая знаменитость, чем в Англии. Мамà предупредили, что все скандальные колумнисты и фотографы будут поджидать их сперва на пристани в Нью-Йорке, когда они сойдут с океанского лайнера «Каринтия-П», а потом на всех железнодорожных вокзалах в Чикаго и Калифорнии. Мамà — женщина стильная и хочет убедиться, что одета для их разъездов как полагается.
Дядя Леандер захватил с собой фотоаппарат и несколько раз щелкнул меня в школе. «Я понимаю, тебе грустно быть сейчас здесь, Мари-Бланш, — сказал он, — но когда-нибудь, когда будешь в моих годах, ты с удовольствием станешь рассматривать мои фотографии и вспоминать это время как одно из лучших в жизни». Вряд ли он сознавал всю правоту своих слов. Я лишь на год старше, чем был дядя Леандер, делая эти снимки, и действительно, то время кажется мне чудесным и невинным. По сравнению с нынешним даже пребывание в школе на каникулах задним числом видится не таким уж скверным.
Однако, глядя на фотографии, я поражаюсь, что девочка на них выглядит такой несчастной. Она почти не улыбается, и на лице у нее загнанное, тревожное выражение, такое же, как когда она боялась преследований отца Жана.
Как раз в эту минуту в дверь заглядывает доктор Шамо, чья фамилия забавляет меня, потому что означает по-французски «верблюд» или, уничижительно, «хрюшка».
— Можно войти и немножко посидеть с вами, мадам Фергюс?
— Прошу.
Он опять придвигает кресло к изголовью кровати, садится.
— Вам по душе рассматривать фотографии? — спрашивает он. Доктор, похоже, вполне милый, и лицо у него открытое, дружелюбное, слегка печальное, в самом деле напоминающее грустного верблюда.
— Да, доктор. Но, рассматривая эти фотографии, я как раз подумала, что на многих девочка совершенно несчастная.
— Какая девочка?
— Вот эта, — показываю я.
— Это же вы, мадам, верно? Вы называете себя в третьем лице?
— Ну да, — объясняю я, — просто потому, что, глядя на эти старые фото, я понимаю, что уже совсем другая, не та девочка. Как бы рассматриваешь чужой фотоальбом.
— Но он не чужой, мадам Фергюс, — говорит доктор Шамо. — Он ваш, и на этих снимках вы, тринадцатилетняя девочка, а не
