Ничего интересного здесь Софи не обнаружила: в довольно большом провинциальном городе смотреть оказалось решительно не на что. Широкие прямые улицы с дощатыми тротуарами, частоколы, огораживающие клочок травы да несколько тощих березок, низкие, совершенно одинаковые деревянные домики, у каждого – по обеим сторонам от крыльца окошки с кисейными занавесками, за двойными рамами, на подоконниках – цветочные горшки… День был воскресный, и прохожие спешили в разбитый на берегу Камы городской сад, а там поток гуляющих растекался по липовым, вязовым и ясеневым аллеям: мусульмане в длинных кафтанах, молодые стройные татарские девушки, офицеры в зеленых мундирах, почтенные горожане в черных сюртуках и круглых шляпах, русские дамы, одетые по парижской моде… Софи с Добролюбовым затерялись в толпе и двигались вместе со всеми, что все же не помешало им попасть под обстрел любопытных взглядов. Так они добрались в конце концов до пристани. Пароход разворачивался, собираясь пристать к берегу. Из высокой трубы валил дым. Колеса яростно взбивали лопастями воду. Софи ничего подобного до сих пор еще не видела. В прежней жизни она застала лишь парусные суда. Осознав это, она с особенной ясностью почувствовала, как много времени провела в изгнании. А ведь рассказывали, что вскоре можно будет отправиться из Москвы в Санкт-Петербург по железной дороге! Наука и техника развивались с головокружительной быстротой. Если все и дальше будет идти такими темпами, люди совсем обезумеют от гордыни!
Пароход тащил за собой на буксире огромную баржу, в бортах которой виднелись зарешеченные окошки. За прутьями – мешанина из бледных лиц. Снова каторжники! Плавучая тюрьма встала вдоль пристани. На палубе суетились солдаты, офицеры громовыми голосами отдавали приказы, матросы открывали люки. И, подобно тому как из яблока выползает червяк, каторжники медленной чередой потянулись наружу, на вольный воздух. Их было сотни две, а может быть, даже три. На исхудалых обросших лицах с запавшими щеками лежала печать долгого и трудного, утомительного пути. Волоча громыхающие цепи, арестанты сошли по трапу и выстроились в колонну по четыре. Все они были одеты в серые шинели, у некоторых на спине виднелись желтые суконные ромбы.
– Это ведь уголовные преступники, правда? – спросила Софи.
– Да, – подтвердил Добролюбов. – Не беспокойтесь, сударыня, среди них нет ни одного политического заключенного!
– И куда же их теперь поведут?
– В дом для арестантов, там и просидят, пока их не отправят в Екатеринбург.
– А часто в Пермь доставляют каторжников?
– В теплое время года – два раза в неделю.
Должно быть, даже записным городским зевакам это зрелище уже примелькалось, вон как равнодушно они поглядывают на то, как уводят колодников, подумала Софи.
Арестантов окружили солдаты, державшие ружья с примкнутыми штыками, затем во главе отряда появился офицер верхом на коне, и колонна, под звон мерно покачивающихся цепей, стронулась с места и зашагала. Толпа рассеялась – публика направлялась к беседке, откуда доносились скачущие звуки польки. Добролюбов, краем глаза наблюдавший за Софи, предложил, желая ее чем-нибудь развлечь, дойти до другого конца набережной и взглянуть на пароход, на котором им предстояло отплыть на следующий день.
* * *
На корабле оказалось всего три отдельные каюты, и все три были уже заняты. Софи пришлось удовольствоваться тем, что за ней оставили для ночлега место на одном из диванов в кают-компании, служившей одновременно рестораном, общей спальней и курительной. На нижней палубе в невообразимой тесноте сбились в кучу грязные, оборванные и дурно пахнущие пассажиры третьего класса. Над ними располагалась площадка, куда имели доступ лишь обладатели билетов в первый или второй класс: устроенный на самом верху навес позволял любоваться пейзажем, укрывшись от жгучих солнечных лучей. Вот там-то, под этим навесом, Софи и устроилась после того, как разместила багаж. Больше всего ей сейчас хотелось бы побыть одной, но Добролюбов, следовавший за ней повсюду, словно тень, пристроился рядом на скамейке. Река плавно катила свои воды между зелеными, поросшими лесом берегами. Сквозь ровное, монотонное гудение машин и глухой плеск воды, стекающей по лопастям колес, можно было, прислушавшись, различить вдали пение птиц. В топку бросали дрова, и потому у дыма, который ветром сносило на палубу, был приятный запах. Пароход едва приметно покачивался, и Софи, убаюканная движением, погрузилась в прихотливые грезы. Внезапно она очнулась, почувствовав, что жандарм привалился к ее плечу, и, взглянув на него, поняла, что ему дурно. Он расстегнул воротник, то и дело утирал покрытый нездоровой испариной лоб и шумно сглатывал слюну. Его обычно румяное, свежее лицо сделалось пепельно-серым.
– Вы плохо себя чувствуете? – забеспокоилась она.
– Не слишком хорошо, – пробормотал Добролюбов. – Каждый раз так бывает, когда отправляюсь в поездку. Не переношу плавания.
– Да ведь почти совсем не качает.
– Мне-то и этого вполне достаточно, – вздохнул Добролюбов. – Может быть, если я слегка перекушу…
С трудом поднявшись, он на нетвердых ногах поплелся в кают-компанию. Поскольку было уже около полудня, Софи решила тоже отправиться поесть. Табльдота на пароходе не держали. Каждый мог потребовать, чтобы ему подали еду, в любое время, когда только захочется. От еды и питья Добролюбову сделалось еще хуже прежнего, и он поспешно бросился на палубу. Поднявшись туда в свою очередь, Софи застала его уже под навесом, вытянувшимся во весь рост на лавке. Она дала ему понюхать соли, положила бедолаге на лоб платок, смоченный холодной водой. Для жандарма положение, в котором он оказался, было крайне унизительным, он шепотом повторял:
– Я обесчещен!
Затем, очевидно понемногу начав привыкать к движению судна, снова застегнул ворот и сел, хотя глаза у него все еще были мутные и он еле ворочал языком. Несколько пассажиров, издалека наблюдавшие за этой сценой, поспешили отвернуться, опасаясь, как бы жандарм не попрекнул их нескромным любопытством: мундир внушал им куда большее уважение, чем облаченный в него человек.
Берега Камы плавно круглились невысокими холмами, по которым были разбросаны прелестные деревушки. Кое-где посреди луга виднелось белое пятно – остаток нерастаявшего снега – в окружении цветов. Березы и осины тянулись ветками с нежно-зеленой, едва распустившейся листвой к синему небу. Изредка показывалась лодка рыбака, порой спускался по течению огромный плот, тяжело нагруженный бревнами и досками. Над всем этим грузом, надежно закрепленным и предназначенным для строительства и обогрева, стояла избушка, в которой жил плотовщик со своей семьей. Когда пароход обгонял такой плот, поднималась большая волна, и дети в красных рубашонках махали руками и пронзительно кричали.
К шести часам вечера причалили, чтобы запастись дровами. На погрузке работали женщины. Молодые и старые, все с одинаково опаленными солнцем лицами, повязанные ситцевыми платочками, они спускались на берег и возвращались обратно с носилками, заваленными грудами поленьев. Дойдя до центрального люка, они сбрасывали в него свой груз, который с грохотом валился в трюм. На берегу собрались все жители соседней деревни. Мужчины смотрели на то, как трудятся их жены и дочери, но и не думали им помогать. Торговцы, утопая босыми ногами в пыли, расставляли и раскладывали на деревянных ящиках свой товар: они продавали квас, молоко, вяленую рыбу и пирожки. Некоторые пассажиры третьего класса сошли на берег, чтобы подкупить в дорогу провизии.
К восьми часам вечера небо все еще оставалось ясным. От гладкой камской воды шел неизъяснимый сиреневый свет. Вокруг большого фонаря с гудением кружились насекомые. В прибрежных зарослях начали заливаться соловьи. Никогда еще Софи не доводилось слышать столько соловьев одновременно. Одна из пассажирок вернулась на пароход с большим букетом цветущих ландышей.
– Может быть, я тоже успею нарвать ландышей? – спросила Софи.
– С вашего позволения, я сам за ними схожу! – отозвался Добролюбов. Он сбежал по трапу на берег, мгновенно растворившись в легких сумерках, и так долго не возвращался, что Софи подумала: а вдруг он не вернется никогда, и уже с тревогой спрашивала себя, как быть, если пароход уйдет без ее сопровождающего. Все бумаги остались у жандарма, и с административной точки зрения ее, Софи, без паспорта и подорожной попросту не существовало.
Тем временем женщины-работницы, закончив погрузку, выстроились в очередь на пирсе, ожидая, чтобы капитан с ними расплатился. Машины снова начали работать, и палуба под ногами пассажиров завибрировала. Перепуганная Софи до боли в глазах всматривалась в ночной берег и изо всех сил молилась, прося вернуть ей ее жандарма. Прямо у нее над головой ударил пароходный колокол. И, когда она уже совсем отчаялась, чувствуя себя кем-то вроде покинутой жены, появился Добролюбов – он мелкими шажками бежал по трапу. В руках у него были четыре стебелька ландыша – все, что удалось найти! Софи, у которой словно камень с души свалился, радостно поблагодарила. Пароход отошел от берега, поначалу лишь слегка шлепая лопастями по воде, затем набрал скорость, и вокруг него образовалась оборка светящейся пены. Труба очень сильно дымила. У топки дровами был один недостаток, заключавшийся в том, что вместе с дымом из трубы вырывались снопы искр, которые дождем сыпались на палубу: в тихой ночи над пароходом сверкал настоящий фейерверк. Время от времени какая-нибудь женщина взвизгивала и принималась охлопывать платье, стараясь загасить упавший на него тлеющий уголек. Берегов уже не было видно. На судне зажглись керосиновые лампы. Добролюбов пожаловался, что голоден, словно волк. Теперь, когда он совершенно исцелился и его перестало тошнить от качки, жандарм размечтался о том, чтобы сытно, обильно, «по-сибирски» поужинать.
