Вот уже два ряда старых, темных, сумрачных, с лохматыми ветками, словно одетых в рубище, елей расступаются перед ней – в точности так же, как в далекий день, когда она впервые оказалась на этой аллее, среди этих деревьев. Они, молодожены, тогда только-только приехали из Франции, и Николя собирался представить ее отцу. Коляска тряслась на неровной дороге, подпрыгивала на ухабах. На Софи в тот день была шубка-витчура, отделанная беличьим мехом. Николай с нежностью и тревогой сжимал руку жены. Софи взглянула на него – но вместо Николая увидела жандарма с лоснящимся от пота лицом, с черными торчащими усами.
– Прекрасное поместье, – одобрительно произнес Добролюбов. – И сколько же у вас душ?
– Не знаю, – тихонько ответила она.
Картины настоящего и прошлого путались у нее в голове, то подступая, то отступая, подобно приливу и отливу. Софи вдруг узнавала перекресток, поросший мхом камень, крышу купальни, и каждая подробность пробуждала столько воспоминаний, что воздух вокруг нее словно сгущался. С минуты на минуту она увидит Сережу – как они встретятся, каким окажется ее выросший мальчик? Софи напрасно старалась представить себе племянника взрослым мужчиной: ей все виделся младенец в колыбели, каким она его оставила. Бедный, бедный, должно быть, он сильно потрясен и удручен смертью отца. Софи написала Сереже с дороги, выразила соболезнования, предупредила о своем приезде. А когда проезжала через Псков, вместе с жандармом побывала у губернатора. Все было сделано по правилам, все было улажено, все формальности соблюдены…
Тарантас сильно тряхнуло. Да, конечно, она помнит – на этом месте дорога всегда была разбита. Из кустов выскочила собака, за ней другая, с громким лаем они побежали рядом с упряжкой. Из-за поворота тропинки вышли крестьяне, поснимали шапки, завидев гостью. Возможно, сыновья тех, кого она когда-то лечила…
Наконец в просвете между деревьями показался дом. Зеленая крыша, розовый фасад с облупившейся штукатуркой, с белыми колоннами, он всеми окнами улыбается навстречу Софи, манит ее к себе, словно это вовсе и не дом, а издавна знакомое лицо! Едва не лишившись чувств от волнения, Софи обвела глазами группу, собравшуюся у крыльца, пристально вглядываясь в каждого поочередно. Одни только слуги. Может быть, Сереже пришлось отлучиться? Может быть, он куда-то уехал? Тарантас со скрипом остановился, Добролюбов спрыгнул на землю. Слуги бросились выгружать вещи. Софи, в свою очередь, тоже сошла на землю, и внезапно ноги у нее подкосились, а сердце на мгновение перестало биться. Двойная дверь, выходящая на крыльцо, отворилась, и к ней навстречу вышел… Николай. Двадцатипятилетний Николай – высокий, стройный, широкоплечий, с правильными чертами благородного лица, с шапкой светлых волос. На нем был черный сюртук с бархатным воротником, галстук, туфли тоже черные. Софи сразу узнала его, а он все не узнавал… Неужели она так сильно постарела? У нее голова закружилась, когда перед ней оказался этот бесстрастный призрак. Потом, сломленная, она прошептала:
– Сережа!.. Ах, Боже мой, до чего ты на него похож!..
Двойник Николая поцеловал ей руку и пригласил в дом, предложив войти и жандарму. Будто сквозь туман, она снова увидела охотничьи трофеи, ружья, ножи, украшавшие прихожую, затем вошла в кабинет покойного свекра. На окне висели все те же ярко-зеленые шторы, на рабочем столе поблескивало все то же малахитовое пресс-папье. Невозможно было взглянуть на этот предмет без того, чтобы, словно наяву, увидеть, как старые узловатые пальцы Михаила Борисовича машинально его поглаживают. Софи бессильно опустилась в кресло. Никого, ни одного человека из тех, кого она когда-то знала в Каштановке, здесь больше не было, никто из них ее не встретил. Николай, Маша, Михаил Борисович… все они умерли, умерли, умерли!..
– Тетушка, вас, должно быть, утомило путешествие? – по-французски спросил Сережа.
Софи невольно вздрогнула: она услышала голос Николая, разве что в тембре чуть больше металла. Сережа говорил по-французски не так хорошо, как дядя, у него был сильный русский акцент, но она почувствовала такую благодарность за то, что племянник выучил ее родной язык, как будто он сделал это только из уважения к ней.
– Да, – пробормотала Софи. – Последний перегон был особенно утомительным…
Говоря с Сережей, она пристально в него вглядывалась, старалась различить в его лице черты родных. Вроде бы от матери ничего. Да и на отца нисколько не похож. Хотя… хотя нет, кое-чем Сережа его напоминает: такие же маленькие, сумрачные, неподвижные зрачки, такие же презрительные складки у рта. Но во всем остальном он вылитый ее Николя. Софи поймала себя на мысли о том, что мания всех со всеми сравнивать – обычный недостаток старых дам. Жандарм кашлянул, напоминая о своем присутствии. Добролюбов так и остался стоять на пороге, смущенный, не зная, куда девать руки. Софи предложила ему перекусить, но жандарм отказался: он должен был немедленно выехать обратно в Псков.
– Что ж, прощайте! – сказала она. – Вы были для меня очень приятным спутником.
Добролюбов покраснел от удовольствия. Софи сунула ему в руку двадцать рублей ассигнациями, и они расстались, словно давние друзья. Едва дверь за жандармом затворилась, Софи повернулась к Сереже. В первую минуту она безотчетно сказала ему «ты», но теперь не решалась так обратиться к взрослому, в общем-то, незнакомому мужчине.
– Я ждала, пока мы останемся одни, чтобы поговорить откровенно, – начала Софи. – Вы, должно быть, чувствуете себя таким несчастным, Сережа! То, что произошло здесь, совершенно чудовищно!
Он стоял, прислонившись к книжному шкафу, засунув руки в карманы и разглядывая кончики собственных ботинок. На лице его застыло оскорбленное и холодное выражение.
– Как же это случилось? – продолжала Софи. – Псковский губернатор сказал только, что мужики заманили вашего отца в западню…
– Да, в самом деле, они заманили его в купальню, якобы для того, чтобы посоветоваться насчет сгнивших мостков, которые им было приказано починить… А там оглушили ударом по голове и задушили… Их было трое…
Сережа говорил медленно, ровно, невыразительно, как говорит человек, старающийся держать себя в руках, не позволить себе вспылить.
– Но вы смогли выяснить, кто это сделал?
– Без малейшего труда. На место прибыла комиссия по расследованию, допросили всех крестьян, всех слуг, всех домашних. Преступники недолго отпирались. Сейчас они в тюрьме, в Пскове. Судить их будут, кажется, через месяц…
Наступило молчание. Сережа нахмурился и глубоко вздохнул. Боясь усугубить его горе, растревожить свежую рану, Софи мгновение поколебалась, не решаясь продолжить разговор. Но он заговорил сам.
– Подлецы, негодяи! – процедил он сквозь зубы. – Дикие звери!
Его глаза расширились, как будто он смотрел на какое-то страшное зрелище, происходившее совсем рядом, но видимое лишь ему одному.
– Почему, за что убили вашего отца? – спросила Софи.
– Отец жестоко обращался с мужиками. Да, жестоко, но ведь справедливо! Зная этих людей, я не раз советовал ему остерегаться, но он меня не слушал. Он сам управлял поместьем с тех пор, как умер мой дед. Достигнув совершеннолетия, я начал ему помогать по мере сил. Мы хорошо ладили, даже очень хорошо, у нас всегда были прекрасные отношения. Если бы вы знали, какой это был замечательный человек! Блестящий ум, пылкий темперамент, абсолютная уверенность в себе снискали ему всеобщее уважение! С тех пор, как отца не стало, для меня с каждым днем все явственнее становится, насколько драгоценно было его присутствие…
Софи совсем растерялась, слушая этот панегирик Седову из уст его сына. Наверное, ей следовало этого ожидать, но, тем не менее, она чем дальше, тем сильнее злилась, и тайная эта злость все возрастала оттого, что, как бы ни относилась Софи к Владимиру Карповичу, она не имела права вывести Сережу из его заблуждения, открыть ему глаза на то, каким человеком был его отец на самом деле. И тут вдруг ей пришла в голову мысль совсем уже страшная: племянник ведь знает ее лишь по рассказам Владимира Карповича! Но какие же мерзости, какие ужасные вещи Седов, должно быть, рассказывал мальчику о ней и о Николае! Просто удивительно, что Сережа принял ее так любезно после того, как дядю и тетку – в этом она не сомневается – столь живописно изобразили! Что ж, юноша хорошо воспитан, а чего же еще желать на первое время? Конечно, Софи не впервой недружелюбное отношение в Каштановке, только раньше, когда ей приходилось противостоять Михаилу Борисовичу, она была молодой, пылкой, неукротимой и влюбленной, а сейчас, перед этим юношей, полным великолепного безразличия к ней, чувствует, насколько отяжелела ее плоть, как ноет каждая косточка, какое серое – особенно после дороги – лицо…
– Я велел приготовить вашу прежнюю комнату, – слегка поклонившись, произнес племянник.
