О Боян, соловей великого прежнего времени! Кабы ты сам поход сей воспел, то начать мог бы, наверно так:
Не буря соколов занеслачерез поля широкие —стаи галок летятк Дону великому!
Или так:
Кони ржут за Сулою —звенит слава в Киеве!Трубы трубят в Новгороде —стоят стяги в Путивле!
Хорошо! Чудесно! Но, пожалуй, лучше начать песню не по замыслу Боянову, а так, как новое время велит. Про новые события следует и сказывать по-новому, новыми словами, с новой мелодией, чтобы в ней слышался гул копыт, звон мечей и сабель, треск копий, посвист стрел и гром ударов о щиты. Чтобы песня эта не только к сердцу обращалась, но и разума достигала, чтобы князья воочию представили, какая напасть нависла над всей родной землёй!
Мысль эта сверкнула, как молния, и озарила сознание. Да! Только так её слагать следует — по былинам нынешнего времени!
Он откинулся назад, полный внутренней силы, протянул руку — достал «Песни Бояна», переписанные рукой Славуты для Святослава Всеволодовича. Подержал тяжёлую книгу, словно прикидывая: какова на вес? Потом начал листать, хотя знал в ней каждое слово. Затем отложил в сторону, придвинул к себе лист пергамента, разгладил рукой и решительно произнёс, как заклинание:
— О, великий Боян, помоги мне! Ты же сумел, вещий, — припомнил его, старого, седого, немощного, каким видел за год до кончины, но мудрого, никем не превзойдённого.
Потрескивала и мигала в бронзовом подсвечнике восковая свеча. Из тёмного угла отозвался сверчок, а от недалеко расположенного городского вала долетала перекличка стражей: «Слу-шай!»
Но Владимир всего этого уже не слышал, ничего не видел.
Перед его внутренним взором вставали картины недавнего похода, солнечного знамения, всё ещё шумящей битвы: кровавое солнце едва просвечивается сквозь взбитую копытами пыль, протяжно свистят лёгкие хиновские стрелы, гремят щиты, трещат поломанные копья, ржут томимые жаждой кони, летят к побоищу со всей Половецкой степи стаи воронов на сытное пиршество, стонут раненые, посылают к небу мольбы и проклятья умирающие… Игоревы воины копьями вспахали чёрную землю, кровью обильно полили, а трупами засеяли… Скорбью взошёл этот посев по Русской земле.
Порывисто опустил белое гусиное перо в чернильницу.
И вот рука твёрдо вывела:
А не следует ли нам, братья,начать старыми словесамипечальную повесть о походе Игоря,Игоря Святославича?
Нет, начнём мы эту песнюпо обычаям сего времени,а не по замышлению Бояна!
4
Рано-ранёхонько 15 августа 1185 года, на Успение, заиграли-зазвенели колокола всех киевских церквей — приветствовали храмовый праздник знаменитого на всю Русь Успенского собора Киево-Печерской лавры и небольшой, совсем неприметной церкви Успения Богородицы Пирогощей на Подоле, возведённой полстолетия назад великим князем Мстиславом Владимировичем.
Раннее летнее небо над Киевом было чистым, будто только что умытым. И звоны колоколов неслись в высоту также чисто, молодо, празднично — всем на радость.
На майдане, между великокняжеским теремом и Десятинной церковью волновалось пёстрое людское море. Князья, княгини, княжичи, княжны, бояре и боярыни, наряженные в драгоценные наряды, сверкающие золотом и самоцветами, усаживались на сытых коней, на которых сияли золотом стремена и расшитые серебром седла и уздечки, украшенные позолоченными бляшками. Молодые гридни держали поводья, подсаживали важных гостей, а потом отводили туда, где кому какое место обозначено.
Когда все были готовы, Святослав Всеволодович подал знак — и пышная кавалькада двинулась к Подольским воротам, через которые Боричев подъём вёл на Подол.
Князья ехали в церковь Успения Богородицы Пирогощей, на молитву.
Киевляне диву давались — почему на Подол, почему в Пирогощую? Ведь храмовый праздник и в Киево-Печерской лавре! Да и в старинной Десятинной церкви, что стояла рядом с княжеским теремом, можно было помолиться, или в пышном храме Василия Великого, который тоже поблизости — на Ярославовом дворе, да и София недалеко.
Радовались и веселились киевляне — ив Верхнем городе, и в Нижнем, и никто не догадывался, что блистательным зрелищем они наслаждаются благодаря князю Игорю, который ещё с вечера попросил Святослава поехать утром на Подол, в церковь Успения Богородицы Пирогощей.
Его издалека узнавали — статного, чернобрового красавца.
— Глядите, глядите, Игорь! Князь Игорь Святославич! — неслось отовсюду.
Люди вытягивали шеи, проталкивались вперёд, чтобы получше рассмотреть этого необычного человека, имя которого было у всех на устах. Их не столько поражало неосмотрительное поражение, сколько героическое, по мнению многих, бегство из полона: с далёкого Дона, казавшегося им краем земли. Это был подвиг, которым удивлялись и восхищались.
Игорь ехал рядом с великими князьями — Святославом и Рюриком. Он на людях бодрился, даже рисовался, держась в седле легко, прямо, но на душе у него было тяжело: рядом с князьями — победителями чувствовал себя неловко. Хорошо ещё, что не приехал Владимир Переяславский, так как залечивал раны, а то было бы совсем плохо. После поражения на Каяле душа его оставалась придавленной, сникшей, а весть о смерти племянника Святослава совсем надломила Игоря.
Ведь это же он виновен, он завёл его и всё войско на погибель. Он!..
Угнетённый, душевно опустошённый, сразу после поражения, в полоне, он искал оправдания, утешения, поддержки в молитвах, потому и просил привезти на Тор священника из города Донца, а теперь всецело уповал на заступничество чудотворной иконы, находящейся в церкви Успения Богородицы на Подоле. Он истово поблагодарит её за чудесное спасение и попросит заступничества за сына, брата, всех бояр и воинов, которые ещё изнемогают в половецкой неволе.
В этом причина его поездки к Богородице Пирогощей на Подол.
Небольшая, но красиво построенная бело-голубая церковь стояла на майдане, под Старокиевской горой. Золотом блестели её кресты. Вокруг гомонили толпы празднично одетых подолян.
Двери церкви были распахнуты настежь, внутри горели свечи, на паперти ждал князей церковный причт во главе с благочинным.
Князья спешились и по старшинству входили в храм, крестясь и кланяясь. Первыми вошли Святослав, Рюрик и Игорь. Их сопровождал благочинный. Запел хор на клиросе да так громко, что замигали свечи в подсвечниках и бронзовом паникадиле, изготовленном умельцами на Подоле.
Игорь направился к иконе Богородицы Пирогощей, поцеловал золотой оклад, опустился на колени, склонил голову, долго молился, отбивая поклоны и не замечая ничего, что происходило вокруг. Позади него стояла Ярославна с детьми и братом Владимиром — все они тоже горячо молились.
Все просили чуда — спасения князей Владимира Игоревича и Всеволода Святославича со всеми полонёнными воинами.
— Матерь Божья, Царица Небесная, защити их и помоги им! — шептал Игорь.
— Матерь Божья, защити сына моего! — горячо вторила ему Ярославна, и слезы струились по её щекам.
Богородица Пирогощая с младенцем на руках сочувственно смотрела на них с иконостаса своими грустными византийскими глазами, и в мигающем свете свечей Ярославне казалось, что в них тоже дрожат слезы сочувствия.
Чудотворная Богородица Пирогощая!
За половину сотни лет, с тех пор, как она прибыла в Киев и её повесили на царских вратах этой подольской церкви, слава о её чудотворной силе широко разлетелась по всем княжествам. И не было конца-края богомольцам, стекавшимся к ней отовсюду со своими болями, хворями и невзгодами.
Что же это за икона? Откуда она взялась? Почему у людей возникла вера в её чудодейственное могущество, в которое поверил князь Игорь, стремившийся сюда, к Пирогощей, чтобы пасть перед нею на колени?
В летописи под годом 1132-м, в записи про Мстислава Великого сказано коротко: «В сей же год была заложена каменная церковь святой Богородицы, наречённой Пирогощей». Короткая запись, а в ней — могучие страсти, великие трагедии.
Мстислав Великий прозван так современниками за то, что был князем грозным, храбрым в походах и по сравнению с другими князьями суровым, своенравным. В тот год, зимой, пошёл с сынами Всеволодом, Изяславом и Ростиславом, а также с Ольговичами да Всеволодом Городенским на литву.
Немолодым он был к тому времени — лишь двух лет недоставало ему до шестидесяти, а вторая жена его, Любава, дочка новгородского посадника Дмитра Завидовича, была моложе его ровно вполовину.
И славилась она красой несказанной, а долей несчастливой. И верно, что за судьба — в неполные восемнадцать стать женой почти пятидесятилетнего седого старика? Прожила с ним десять лет — и любви не знала, и детей не имела. А сердце было у неё пламенное, и безумно влюбилась она в княжеского тиуна Прохора Васильевича, красавца-богатыря.
