– Мне хотелось бы кое-с-кем повидаться, пока я в Петрограде, совершенно интимно. Мне будет неловко перед своей партией, если я вернусь во Францию, не повидавшись с ними. Прежде всего с Бурцевым…
– Ого!
– Но он держал себя очень хорошо во время войны; он выступал с патриотическими речами пред французскими и русскими товарищами.
– Я это знаю. Это и было главным основанием, которое я использовал для его возвращения из Сибири, по поручению нашего правительства, поручению, между прочим, очень щекотливому. Но я тоже знаю, что у него idée fixe убить императора… Вспомните, перед кем вы сейчас предстанете. Посмотрите на эту роскошную красную ливрею на козлах. И вы поймете, что ваша мысль увидеться с Бурцевым не очень-то мне по душе.
– Так вам это кажется невозможным?
– Подождите конца вашего пребывания здесь; тогда мы еще раз поговорим об этом.
Перед Александровским дворцом большое скопление экипажей. Вся Императорская фамилия была сегодня в сборе по случаю именин императрицы и теперь возвращается в Петроград.
Нас торжественно ведут в большую угловую залу, выходящую в парк. Видны ярко освещенные лужайки; ясное небо; деревья, освободившиеся наконец от снежного покрова, как будто потягиваются на солнце. Несколько дней тому назад по Неве еще шел лед, а сегодня почти совсем весна.
Входит император; лицо его свежее, глаза улыбаются.
После представления и обмена обычными любезностями наступает долгое молчание.
Победив смущение, которое всегда охватывает им при первом знакомстве, император указывает на свой китель, украшенный только двумя крестами, Георгиевским и французским военным.
– Как видите, я всегда ношу ваш военный крест, хотя я его не заслужил.
– Не заслужили? Как можно! – восклицает Вивиани.
– Конечно, нет, ведь такая награда дается героям Вердена.
Снова молчание. Я заговариваю:
– Государь, Вивиани приехал для переговоров с вами о чрезвычайно важных вопросах, о вопросах, решить которые не могут ни ваш Генеральный штаб, ни ваши министры. И потому мы обращаемся непосредственно к вашему высокому авторитету…
Вивиани излагает то, что ему поручено; он говорит с той увлекательностью, с тем жаром и с той мягкостью, которые ему дают такую силу убеждать других. Он рисует картину Франции, истекающей кровью, безвозвратно утратившей цвет своего населения. Его слова трогают императора. Он удачно приводит яркие примеры героизма, ежедневно проявляемые под Верденом. Император прерывает его:
– А немцы уверяли до войны, что французы неспособны быть солдатами.
На это Вивиани отвечает очень метко:
– Это действительно, Государь, правда: француз не солдат – он воин.
Затем начинает говорить Альбер Тома, на ту же тему, приводя новые доказательства.
Его классическое воспитание и педагогический навык, желание произвести благоприятное впечатление, сознание громадного значения разговора и исторической важности аудиенция – все это придает его речи и всему его существу свойство как бы излучения.
Император, которого его министры не балуют таким красноречием, видимо, тронут; он обещает сделать все возможное для развития военных ресурсов России и принять еще более близкое участие в операциях союзников. Я записываю его слова. Аудиенция окончена.
В четыре часа мы возвращаемся в Петроград». (Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М., 1991. С. 117–120.)
Дворцовый комендант генерал-майор В.Н. Воейков в воспоминаниях упоминает о визите иностранцев к Государю: «В апреле в Петроград прибыли наши республиканские друзья – Вивиани и Альберт Тома, восторженно встреченные общественными деятелями. 22 апреля (в Ставке они были 27 апреля. – В.Х.) они посетили Ставку и были приглашены Государем к обеду. За царским столом сидели они довольно развязанно. Государь был с ними очень любезен.
После их отъезда Его Величество сказал мне, что во время своего пребывания в России они сильно увлеклись в своих требованиях, например, предложили послать на западный фронт для облегчения Франции борьбы с Германией чуть ли не полумиллионную русскую армию; проявив большой интерес к польским делам, они указали на необходимость дарования польскому народу целого ряда льгот т т.п. Эти два делегата французского правительства ездили по России, появлялись на заводах, во всевозможных комиссиях, союзах, думских заседаниях; завтракали, обедали с общественными деятелями и везде были принимаемы с распростертыми объятиями… Кого же, спрашивается, принимали? Тех, кто принадлежал к группе социалистов-антимилитаристов и преследовал цели, ничего общего не имевшие с войной; тех, кто находился в контакте с социалистами всего мира, в том числе с немецкими, с которыми и во время войны не прекращали отношений; принимали людей, полным образом вводивших своих клевретов в наши министерства шпионить, докладывавших им обо всем у нас творившемся. Пребывание Вивиани и Тома в России много содействовало постепенному переходу наших оппозиционных кругов в революционные». (Воейков В.Н. С царем и без царя. Воспоминания последнего дворцового коменданта Государя Императора Николая II. М., 1995. С. 129–130.)
Император Николай II вернулся из Царского Села в Ставку 25 апреля, и начались обычные штабные заботы.
По воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича: «Вечером 25 апреля Государь приехал в Ставку. Кроме обычной свиты, его сопровождали друг детства флигель-адъютант граф Шереметев и князь Игорь Константинович. Погода стояла прекрасная. Кругом все в зелени. Для высочайших завтраков и обедов в саду дворца разбили большую палатку. Первое сведение, которым встретила Ставка, – обстрел крейсером «Бреслау» нашей Евпатории. Как же это могло случиться, где же наш флот? – было у всех на устах. И снова стали критиковать Эбергардта. Алексеев положил на телеграмме весьма нелестную резолюцию. Кое-кто злорадствовал над моряками вообще, которых так любит Государь. Федоров подшучивал над Ниловым, а тот сердился и чаще требовал сода-виски». (Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. Воспоминания. Минск, 2004. С. 313–314.)
Жандармский генерал-майор А.И. Спиридович делился воспоминаниями о политической обстановке в стране и роли председателя правительства Б.В. Штюрмера: «В тылу действительно было не все хорошо. 16-го числа возобновляла работу Государственная Дума, следовательно, вновь начиналась агитация против правительства с открытой трибуны. Это могло только ухудшить и без того смутное положение в тылу. Беда была в том, что у нас еще не привыкли к парламентаризму и его приемам, у нас еще принимали всерьез речь каждого депутата. Как когда-то для простого народа каждая печатная строчка считалась непреложной истиной, так теперь верили каждому слову, которое произносилось с трибуны Государственной думы. А говорилось там нередко много всякого вздора, и вздора вредного. 1916 год особенно показал, что правительство не умело умно и авторитетно парировать этот вздор.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
