В стакане у Полины Сергеевны звякнула ложечка.
— Не вижу я лучшего выхода, Полинушка, — проговорил Полипов. — Этим я всё отрублю, сброшу с себя всякие… наклеенные на меня ярлыки. А после войны буду как… как чистенький листок бумаги…
— Немцы под самой Москвой. Как она ещё закончится, война…
Полипов чуть не выронил стакан. Он успел подхватить его второй рукой, пролив на колени горячий чай, вскочил, с грохотом отбрасывая плетёный стул, крикнул, багровея:
— Не смей! Слышишь ты — не смей!
Широкая грудь его сильно и тяжело заходила, сжатые кулаки, которыми он упирался в стол, побелели, в глазах полыхнуло что-то незнакомое для Полины Сергеевны. Она видела его всякого, знала, когда он лгал для себя и для неё, и сейчас, глядя на его трясущиеся щёки, на метавшие молнии глаза, на взмокшую прядь волос, косо перечеркнувшую широкий лоб, никак не могла понять — искренняя эта его вспышка или, как всегда, показная. Если показная, то до какой же степени притворства может дойти этот человек и есть ли всё-таки там, на дне его души, хоть немного чего-нибудь человеческого? А если искренняя, то, значит, она ошибалась всю жизнь, полагая, что насквозь видит и понимает этого человека, значит, он действительно сложнее, чем она думала…
— Петя?!
— Как ты… можешь?! Как ты могла сказать такое?! — бросал он тяжёлые слова в её красное, ещё пухлое от сна лицо. — Даже подумать… даже подумать…
И вдруг умолк, будто удивившись своим словам, своему поведению. Он поднёс кулаки к глазам, разжал их, подёргивая губой, осмотрел зачем-то ладони. Затем руки его упали плетьми вдоль тела, и весь он свял, будто какая-то пружина, разжавшаяся у него внутри, снова сжалась. Сел на диван, достал платок и отёр лоб и шею.
— Что с тобой, Петя? — тронула жена его за плечо.
— Не знаю. Отойди!
Полипов долго сидел, откинувшись на спинку дивана, закрыв глаза.
— Вот что, Полина, я тебе скажу… — заговорил он таким голосом, будто каждое слово причиняло ему невыносимую боль. — Я действительно мерзкий человек, как сказал Субботин. Я карьерист, мелкий завистник, интриган. Я тебе сейчас скажу даже больше… Тех троих — Баулина, Засухина, Кошкина — я посадил… я расправился с ними не только потому, что они мешали мне. Я их боялся! Они однажды спросили у меня… Мы сидели вчетвером у меня в кабинете, и они спросили: «А скажи, Пётр Петрович, каким образом тогда, в девятьсот восемнадцатом году, тебе удалось вырваться из белочешской контрразведки, из лап Свиридова? Каким образом ты сумел убежать, с чьей помощью?» Я не знаю: из любопытства они спрашивали или подозревали что? Но я испугался. И я решил… решил, чтобы они больше об этом у меня не спрашивали… не имели возможности спросить… Да, я подлец! Я живу какой-то ложной, неестественной жизнью. И ты это знаешь… Может быть, я таким и останусь до конца. Ты это знай… Знай! Знай! — выкрикнул он, будто пролаял, дважды дёрнулся на диване, словно хотел вскочить, но его что-то не пускало. — И вот я, человек… некрасивый внутренне и внешне… Думаешь, этого не знаю? Но я — русский, и мне ненавистна даже мысль, что русскую землю будут топтать чужеземцы… И, кроме того, я уверен: немцам, фашистской Германии, никогда не одолеть Россию. И — никому не одолеть. Заруби это себе на своём остром и хищном носу…
Полина Сергеевна отошла к столу, налила себе ещё чашку, но пить не стала. Она поднесла фартучек к глазам, всхлипнула.
— Перестань сейчас же! — жёстко проговорил он.
— Хорошо, хорошо… — поспешно кивнула: она почувствовала наконец, что муж сегодня в самом деле какой-то не такой, как всегда, что он взял сегодня над ней верх и что сейчас с ним надо говорить откровенно и серьёзно. — Хорошо, Петя… Но как же я одна останусь? Без тебя, без… Сбережений у нас больших нет,
— Проживёшь как-нибудь… Работать станешь.
— На заводе? Землю копать, кирпичи носить? Что я ещё могу?
— В библиотеке будешь работать, допустим. Я устрою тебя, если мне удастся на фронт уехать… Я думаю, удастся, тот же Субботин поможет. Это для всех нас выход. Единственный способ избавиться друг от друга…
Полипов встал, сходил в свой кабинет за портфелем, оделся. Полина Сергеевна проводила его до порога. Там, поправляя на его шее шарфик, она негромко спросила:
— Неужели ты на самом деле решился — на фронт?
— На самом… Это — необходимо.
Он взялся за скобку, но, прежде чем толкнуть дверь, проговорил, не глядя на жену, отрешённый какой-то:
— Ты знаешь, Полина, я сегодня почти всю ночь… о твоём отце думал. Он был прав, прав…
— Не понимаю… В чём он был прав?
Полипов вздрогнул, опомнился.
— Да, да, не понимаешь. И не надо…
Он ушёл, а Полина Сергеевна с недоумением оглядела комнату — стол, стулья, диван. Ей казалось, что за столом, на диване, только что сидел совсем не её муж, Пётр Петрович Полипов, и за дверную скобку держался не он, и вышел из квартиры не он, а какой-то совсем неизвестный ей, чужой человек.
* * * *
Над Шантарой стояла ещё ночь. Лишь на востоке, над Звенигорой, небо было заметно разжижено, в центре этого светлеющего пятна бледнели, потухая, мелкие, как пыль, звёздочки. Выйдя на крыльцо и глянув на тёмное небо, Полипов облегчённо вздохнул, будто при утреннем свете он не мог бы найти дороги в исполком.
Но он заблудился, кажется, в темноте, потому что, сойдя с крыльца, не свернул, как обычно, за угол своего дома, к калитке, ведущей на исполкомовский двор, а по заснеженной дорожке вышел на улицу и, втянув голову в плечи, увязая в снегу, побрёл вдоль неё.
Через несколько минут остановился напротив небольшого домика, в котором жил директор завода с семьёй. Полипов не так давно сам вселил их сюда, помог даже внести перетянутый багажным ремнём узел с постелью и два чемодана — всё имущество, которое Елизавета Никандровна с сыном привезли с собой.
Самого Савельева в тот день в Шантаре не было, он по делам завода находился в Новосибирске.
— Устраивайтесь, — сказал Полипов, опуская на пол тяжёлый чемодан. — Я сделал для вас всё, что мог. Антон будет доволен, ему тоже надоело в палатке жить. Кровати я в районной гостинице взял, потом, когда свои приобретёте, эти придётся вернуть.
— Спасибо, — не глядя на Полипова, ответила Елизавета Никандровна. — Напрасно вы с кроватями… Они нужны, наверное, там… Вы их заберите, мы обойдёмся.
— Что ты, мама! — воскликнул Юрий. — Потерпит гостиница. Спасибо, Пётр Петрович, тронуты заботой Советской власти, — повернулся к нему парень. — Надворные постройки есть? Пойду гляну, мы рассчитываем завести корову, свинью, дюжину овец, куриную ферму и пару выездных рысаков.
И он выбежал на улицу.
— Лиза… — шагнул к Савельевой Полипов. — Невероятно, но мы встретились…
— Невероятно, — сухо подтвердила она, чуть кивнув головой. — Я очень благодарна вам… за беспокойство. Извините. И — спасибо.
Он понял, что его присутствие тягостно, сказал с обидой:
— Признаться, я не на такую встречу рассчитывал…
— Я вообще её не ожидала.
— Лиза! Наше детство и юность прошли рядом… Я думал, у нас есть что вспомнить.
— Извините, я очень устала за дорогу…
И всё, больше она с ним не разговаривала. Да и встречались за всё это время случайно, на улице, всего раза два или три. Она первая торопливо кивала ему, наклоняла голову и быстро проходила мимо.
Домик под двускатной железной крышей был без палисадника, низкое крыльцо выходило прямо на улицу. По обеим сторонам двери по окошку. Окна были прикрыты щелястыми ставнями, в эти щёлки проливались струйки электрического света.
Полипов перешёл на противоположную сторону улицы, разглядел под нависшими ветвями заснеженных деревьев скамеечку, сел и стал глядеть на закрытые окна дома Савельевых. Зачем он глядел на них, что его привело сюда? Да, он любил когда-то Лизу, любил, кажется, искренне и глубоко, но потом… Потом это чувство заглохло, как глохнет болото, которое с годами затягивает зелёной травянистой ряской. Годы, они, оказывается, своё делают.
Мучить воспоминания о Лизе начали его после женитьбы на Свиридовой. Думая иногда об отце жены, он тотчас начинал думать и о Лизе, она вставала перед глазами, истерзанная, измученная, с растрёпанными волосами, вся в кровоподтёках, прикрывающая лохмотьями кофточки, тоже в кровоподтёках, груди — такая, какой он видел её там, в белочешской контрразведке, где хозяйничал отец Полины. Она, Лиза, ползала по полу, ощупывая каждую плашку, ловила руками воздух и, задыхаясь, шептала: «Юра… Юронька, сынок?! Куда вы дели моего сына?!» Этот шёпот ввинчивался ему в мозги, разворачивал их. Он совал голову под подушку, пытаясь избавиться от её голоса. Жена иногда просыпалась, щупала в темноте его пылающий лоб.
— Опять не спишь? Что возишься, как кабан в луже?
— Я сейчас, сейчас… День выдался тяжёлый, нервный…
