Субботин глядел на него с изумлением, потом это изумление сменилось прежней жалостью. Секретарь обкома сел на прежнее место. Полипов враз умолк.
— Прости… — пробормотал он и тоже сел.
Минуты полторы или две они сидели так молча, даже не шевелясь.
— Ну что же, Пётр Петрович… — проговорил наконец Субботин тяжело. Теперь мне совсем ясен смысл твоего письма в обком. Где-то я ещё сомневался, верил… или хотел верить в твою искренность… в заблуждения, может быть, в непонимание чего-то.
— Я понимаю одно — самовольные действия, как, например, назаровские, к добру не приведут.
— Ты вот, работая тут, самовольно не действовал. Всё по параграфам, всё по директивам. И довёл район до нищенства. До критической точки. За это тебя и сняли, потому что нельзя больше было терпеть, все твои заступники в области не только увидели вывеску твоего, как ты говоришь, района, но и разглядели, что там, за этой вывеской. И ты это в общем-то понимаешь.
— Ну, зачем уж так — до нищенства, до точки?! Недостатки у меня, как и у каждого секретаря райкома, были в районе. Ты их возвёл в степень, там, в обкоме, всё представил в специальном освещении. Я не маленький, знаю, как это делается. Но я знаю и другое — всё течёт, всё изменяется…
— Это как понять? — спросил Субботин негромко.
— А так… Такими, как я, коммунистами с дореволюционным стажем партия не бросается…
— Не гордись прошлыми заслугами, — попросил Субботин. — Гордись настоящими. А их у тебя нет.
— Ты считаешь — нет, я считаю — есть. Ты их только мусором завалил. Но ничего, подождём.
— Постой, постой… Чего, собственно, ты ждать собираешься? — И Субботин вытянул даже худую шею, будто ответ Полипова мог пролететь мимо его ушей.
— Всё течёт, говорю… Война к тому же… Может быть, тебя переведут куда-нибудь из Новосибирска, может быть, я попрошусь в другую область. Ну а на крайний случай… — Полипов помедлил секунду, поглядел в глаза Субботина и как-то с усмешечкой спросил: — Сколько тебе лет-то?
Субботин только шевельнул морщинами на лбу.
— В крайнем случае подождём, когда ты на пенсию уйдёшь.
Опять стояла несколько минут тишина в пустом, гулком кабинете, за окном которого уныло торчали из темноты голые ветки деревьев.
— Да-а… Всё, выходит, ты учитываешь, всё рассчитываешь намного вперёд.
— Рассчитываю, — с циничной обнажённостью сказал Полипов.
— Я всяко о тебе думал… Но, признаться, в истинном свете увидел тебя только сегодня. Что же с тобой произошло, Полипов? — грустновато, скорее сам у себя, спросил Субботин.
— И каков же я в этом свете?
— Сразу и не объяснишь. Интриган, завистник, карьерист — это, пожалуй, не то, это слишком мелко для тебя, бледно характеризует. Не знаю, не знаю… — Субботин устало потёр морщинистые щёки. — Но что вот партийности в тебе нисколько не осталось, так это точно…
— Ну, это, знаешь ли… — рассыпал нервный смешок Полипов. — Тебе, конечно, никто не волен запретить какие угодно выводы и домыслы. Но ты их оставь, пожалуйста, при себе.
— А может быть, этой нашей партийности в тебе никогда и не было? — не обращая внимания на слова и смешок Полипова, раздумчиво добавил Субботин. — И ещё: может быть… возможно, и сейчас даже в истинном… в самом истинном свете я тебя всё-таки не вижу ещё? А?
Полипов как-то странно откинул назад большую, широкую голову, приоткрыл рот, и угол этого открытого рта начал дёргаться, толстые щёки — бледнеть.
— Да ты… — хрипло выдавил он, задохнулся, мотнул головой, вскочил. И закричал, срываясь на визг: — Да ты… ты как смеешь?! Я спрашиваю — какое ты имеешь право?!
Субботин поднялся с трудом, выпрямился. И проговорил спокойно, глядя не в глаза Полипову, а на его обиженно дрожащие щёки:
— А Кружилина мы тебе съесть не дадим. В скором времени мы пригласим его, Кружилина, на бюро обкома, обсудим итоги уборочной, положение дел на заводе и в районе. За что-то будем хвалить, за что-то ругать, что-то посоветуем. Но, как ты сам понимаешь, больше будем хвалить… А насчёт Назарова… Я думаю, обком согласится с моим мнением, что Кружилин, как руководитель района, имел право в интересах дела разрешить одному колхозу в опытном порядке на половине площадей посеять рожь. До свидания.
И Субботин вышел не оборачиваясь…
Домой Полипов явился взбешённый, как тигр, и напуганный, как заяц, за которым весь день гонялся охотник. Жена долго не открывала, и он, стоя на крыльце, что есть силы колотил носком сапога в дверь.
— Дрыхнешь, что ли?! — бросил он ей со злостью, когда она откинула засов. — Сидишь под замками, как принцесса!
— В селе всякой шпаны полно было и до войны. А сейчас-то…
— Да кому ты нужна, старая развалина?
И громко затопал по крашеному полу коридорчика, освещённого тусклой лампочкой.
* * * *
После приезда Кружилина Полипов, демонстративно освободив райкомовскую квартиру, стал жить в этом небольшом, в две комнаты, аккуратном домике, стоявшем сразу за бревенчатым зданием исполкома.
Детей у Полиповых не было (то ли по вине мужа, то ли по её собственной — Полина Сергеевна этого понять не могла, а к врачам обращаться стеснялась), и единственной её заботой и обязанностью было убирать квартиру и готовить пищу. Делать это она умела и любила, но кухонные и квартирные дела отнимали времени немного, и она зимой целыми днями бесцельно ходила по пустым комнатам, валялась на диванах с книжками или журналами в руках, а летом занималась разведением цветов. И тот, райкомовский, дом и этот, райисполкомовский, всегда утопали в многочисленных пёстрых и пышных клумбах.
Когда-то Полина Сергеевна была женщиной стройной, даже хрупкой, несмотря на полные бёдра и немного сутуловатую спину. Но от многолетней праздной жизни, несмотря ещё на сравнительно молодые годы — она была на пятнадцать лет моложе мужа, — располнела, расползлась. Бёдра стали ещё толще, на них трещали все юбки, груди обмякли и болтались под халатом тяжёлыми кусками ползучего теста, когда-то тугой и упругий живот тоже обвис, под челюстью образовался второй подбородок.
Ей было двадцать пять лет, когда она вышла замуж, вернее — женила на себе Полипова.
Осенним вечером 1930 года в квартире Полипова раздался телефонный звонок.
— Извините, пожалуйста. С вами говорит Свиридова. Я хотела бы зайти к вам…
— Какая Свиридова? По какому делу?
— Хотела к вам на работу прийти, но не осмелилась. У меня неделю назад умерла мать. Я осталась совсем одна.
— Ничего не понимаю. Чем же я могу вам помочь?
— Я не за помощью, — вздохнула женщина в трубку. — Я хотела об отце поговорить… Ведь вы знали моего отца…
— П-простите, — чуть заикнувшись, произнёс Полипов, — я не знал никакого Свиридова.
— Вы вместе с ним в Новониколаевской тюрьме сидели. Вы забыли, вероятно, столько лет прошло…
Долго молчал Полипов, сжимая трубку так, что побелели пальцы.
— Алло… Что же вы молчите? — спросила неведомая женщина или девушка.
— Да, да… — дважды вздрогнул Полипов, как под ударами. — Кажется, что-то припоминаю. Сергей Свиридов, как же… Да, мы сидели с ним в одной камере бывшей Новониколаевской тюрьмы. Это было, кажется, в девятьсот шестом году. Так что же вы хотите?
— Я сказала — увидеться с вами.
— Да, да… Ну что же, заходите… как-нибудь.
— Если позволите, я сейчас… — И, не дожидаясь ответа, повесила трубку.
Год назад Полипов демобилизовался из армии, после некоторых колебаний приехал в родной город, в котором не был одиннадцать лет, стал работать заведующим отделом обкома партии. Он был ещё не женат, жил в небольшой двухкомнатной квартире, из окон которой была видна Обь и железнодорожный мост через реку. Отойдя от телефона, он надел фартук, немного прибрал квартиру, вытер пыль с подоконников, сгрёб со стола грязную посуду.
Он ещё не домыл тарелки, когда в дверь осторожно постучали. Открыв, он увидел довольно миловидную женщину в простеньком, наглухо застёгнутом до самой шеи жакете. У неё были красивые, ярко-коричневые глаза, густые, соломенного цвета волосы, зачёсанные назад и собранные на затылке в тяжёлый жгут, который чуть оттягивал назад голову.
— Это я, — сказала она застенчиво.
— Проходите.
Она села на кожаный диванчик, плотно сдвинув колени, и тотчас по щекам её покатились слёзы. Она вынула из большой чёрной сумки платочек, прижала его к красивым глазам. Плечи её затряслись, колени сильно оголились, чуть не наполовину открыв толстые ляжки. Полипов глядел на эти ляжки и тревожно думал: откуда эта девица знает, что он сидел в тюрьме с её отцом? Хотя, конечно, Свиридов мог сказать её матери или ей самой об этом, когда он в восемнадцатом году несколько раз заходил к ним на квартиру. Помнит ли она, что он заходил? Что она знает о его отношениях с её отцом? И вообще — что ей нужно от него?
