– У нее всегда было имя. Она должна была носить мое имя. Я дал бы ей все. Я дал бы все тебе, но ты не оставила мне ни малейшего шанса, обманув, будто уехала во Францию! Ты так и не дала мне возможности показать, каким я могу быть. И знаешь, что ранит меня больше всего? – спросил Линдсей, делая шаг в сторону Анаис. – Самую сильную боль причиняет тот факт, что я лежал по ночам без сна, мечтая о тебе и окружающих нас детях, наших детях! Ничего в этой жизни я не желал больше, чем быть твоим мужем, твоим любовником, отцом твоих детей! Какая злая ирония, не правда ли? Я жил одной этой мечтой, и ты отняла ее у меня!
Линдсей бросился к Анаис и грубо сжал ее лицо ледяными руками.
– А ты когда-нибудь рассказала бы мне об этом, Анаис? Призналась бы, что мы произвели на свет новую жизнь? Или унесла бы эту тайну с собой в могилу?
Анаис отвела глаза, и Линдсей выругался, ослабляя хватку.
– Никогда бы не поверил, что ты можешь быть такой жестокой. Знаешь, какая мысль будет отныне преследовать меня, мучить меня вечно? У меня есть ребенок, Анаис, ребенок, которого я никогда не смогу назвать своим. Ребенок, которого мне придется любить тайно, издали. Ребенок, который носит имя другого мужчины.
Руки Линдсея, выпустив лицо Анаис, упали, безвольно повиснув по бокам.
– Все это время я молил тебя довериться мне. Молил принять меня, впустить меня внутрь, и ты позволила мне это, но взамен заставила ползать на коленях, просить о прощении…
– Мне очень жаль, – снова зарыдала она. – Я не нарочно скрыла от тебя свою беременность!
Линдсей выпрямился, его глаза вдруг стали тусклыми и безжизненными.
– Мне тоже жаль, Анаис. Я так жалею о своих дурных поступках и решениях! Мне очень жаль, что я не могу простить ни тебя, ни себя. Мне жаль, что я не стал для тебя лучшим мужчиной – таким мужчиной, в котором нуждались ты и наш ребенок.
Линдсей метнулся вперед, но Анаис успела схватить его за рукав пиджака:
– Куда ты, Линдсей?
– Далеко. Разве не этого ты так добивалась от меня? Ты хотела, чтобы я был подальше, это позволило бы тебе не терзаться воспоминаниями о том, что ты натворила. Что я натворил…
– Не уходи вот так, пожалуйста!
– От нас ничего больше не осталось, Анаис. Все, что ты можешь мне предложить, – это боль и страдания. И я могу дать тебе лишь то же самое. Теперь между нами не может быть ничего, кроме сожалений. Кроме сожалений, печалей, слез боли. Как ты сама много раз пыталась сказать мне, все кончено. Действительно кончено. Прощай, Анаис.
И он пошел прочь, исчезая на ступеньках террасы в темноте ночи.
Глава 23
Резкий стук медного дверного молоточка о дерево зазвучал в свежем вечернем воздухе. Пряча лицо в воротнике пальто, Линдсей ждал Томаса, престарелого строгого дворецкого Уоллингфорда.
Замок щелкнул, и через мгновение Линдсей уже смотрел в бесцветные, слезящиеся глаза Томаса.
– Добрый вечер, лорд Реберн.
– Здравствуйте, Томас. Уоллингфорд дома?
– Боюсь, его светлость нездоров.
Бросив взгляд в холл, Линдсей заметил многочисленные плащи и зонтики, висевшие на вешалке. Что ж, Уоллингфорд, похоже, в самом деле не мог составить компанию другу по причине нездоровья, если только множество вычурных, отделанных рюшами, типично женских безделушек, разбросанных по холлу, можно было считать симптомами его болезни. Линдсей нахмурился. Он не хотел, чтобы Уоллингфорд был занят. Линдсей и так уже провел почти три дня в Лондоне в полном одиночестве! Три дня, отданные красному дыму. Довольно, он больше не хотел оставаться наедине со своими мыслями.
– Я посмотрю, дома ли его светлость? – осведомился Томас, внимательно глядя на гостя своими бесстрастными глазами.
– Будьте так любезны, – с надеждой отозвался Линдсей. Сейчас ему отчаянно требовалось с кем-нибудь поговорить.
– Что ж, сейчас посмотрю. Входите, пожалуйста.
Линдсей переступил порог дома и, сложив ладони у рта, принялся согревать их своим горячим дыханием. Погруженный в мрачные раздумья, он забыл прихватить с собой перчатки и шляпу. Он даже не потрудился распорядиться насчет кареты – и вместо поездки в экипаже шел двадцать минут до лондонского дома Уоллингфорда на Беркли-сквер.
Томас внезапно появился из гостиной, которую, насколько знал Линдсей, Уоллингфорд использовал в качестве художественной мастерской.
– Его светлость примет вас. Пожалуйста, подождите его в кабинете.
Передав дворецкому пальто, Линдсей поежился от холода и направился в кабинет Уоллингфорда, прямо к горячему камину. Вдруг до Линдсея донеслись звонкий смех и щебет многочисленных женщин. Вовремя обернувшись от камина, он насчитал целых семь прелестниц, хихикающих и раскрасневшихся, которые на цыпочках прокрались мимо двери кабинета. Боже праведный, Уоллингфорд действительно считал, что смысл его жизни заключается в бесконечных наслаждениях!
– Привет, Реберн, – пробурчал Уоллингфорд, закрывая дверь перед носом красоток. – Какой приятный сюрприз!
– Прости, что побеспокоил тебя вместе с твоим гаремом, – ответил Линдсей, вновь устремляя взор на оранжевые блики огня, мерцавшего в камине.
– В любом случае я уже все с ними закончил, – насмешливо протянул Уоллингфорд.
За спиной Линдсея раздался характерный звук хрустальной пробки, вынутой из графина бренди, и в следующее мгновение послышался всплеск жидкости, льющейся в стакан.
– Выпьешь?
– Нет, спасибо, – ответил Линдсей, потирая руки скорее в волнении, чем от холода.
– Что же привело тебя в Лондон? Притащился сюда в поисках красотки, в постели которой можно скоротать вечер, не так ли? И зашел по дороге, чтобы я составил компанию в твоих приключениях? Так куда же мы пойдем? Тебе что по вкусу – злачный публичный дом или роскошный бордель? Или лучше от души надраться в театре, а потом завалиться на званый ужин к леди Монктон? Боже, мне хотелось бы возмутить эту старую стерву! Может быть, я и в этом году помочился бы в дорогой ее сердцу горшок со стрелицией! Господи, как же хо чется увидеть лицо этой мымры, когда я вытащу член из штанов! – загоготал Уоллингфорд. – Он уже произвел внушительное впечатление на многочисленных леди этой ночью – или, по крайней мере, я подумал, что это именно мои десять дюймов привлекли их внимание!
– Я не ищу компанию, с которой можно было бы пуститься во все тяжкие.
– Жаль, – с чувством сказал Уоллингфорд, глядя в стакан. – Прошло немало времени с тех пор, как я проводил в распутстве ночи напролет. Думаю, я уже забыл все удовольствия подобных приключений.
– А как ты назовешь присутствие в твоей мастерской семи молодых женщин, занимающихся бог знает чем, если не распутством? – резко бросил Линдсей.
