— Виват! — и осушал все новые и новые бокалы. — За твое здоровье, брат! За здоровье нашего князя! За успех во всем! Дай бог, чтоб минули эти бедствия для нашей отчизны!
Он залился слезами и, направившись к бочке, споткнулся о множество неподвижных тел, усеявших землю, как поле брани.
— Боже, — воскликнул Заглоба, — нет уж больше молодцов в этой Речи Посполитой! Умеет пить один только Лащ да пан Заглоба, а остальные — Боже! Боже!
Он печально поднял глаза к небу. Вдруг ему показалось, что звезды не сияют на небе золотыми точками, а будто дрожат, точно хотят оторваться, другие — кружатся, третьи пляшут казачка; это страшно удивило пана Заглобу, который произнес в изумлении:
— Неужто во всей вселенной не пьян только я?
Но вдруг и земля, и звезды закружились в бешеном вихре пляски, и Заглоба растянулся во всю длину.
Он вскоре заснул, и ему стали сниться страшные сны. Чудилось ему, будто какие-то чудовища уселись у него на груди, давят его и связывают ему руки и ноги. Он слышал крики и выстрелы; какой-то яркий свет до боли резал ему глаза. Он хотел проснуться, открыть глаза и не мог. Чувствовал, что с ним творится что-то небывалое, что голова его свешивается назад, точно его несут за руки и за ноги… Им овладел страх; ему было скверно, очень скверно и тяжело. Мало-помалу возвращалось сознание, но, странное дело, он чувствовал такую слабость, какой никогда в жизни не испытывал.
Еще раз попробовал пошевельнуться, и когда это удалось, он окончательно проснулся и открыл глаза.
Взор его встретил чьи-то глаза, которые жадно впились в него. Черные как уголь глаза эти смотрели на него так зловеще, что пан Заглоба, окончательно очнувшийся, подумал сначала, что на него смотрит сам дьявол; он опять зажмурил глаза и быстро открыл их. А глаза смотрели на него с прежним упорством; лицо показалось ему знакомым. Вдруг пан Заглоба вздрогнул, холодный пот выступил на лбу, по телу забегали мурашки.
Он узнал лицо Богуна.
VII
Заглоба лежал привязанный, как палка, к собственной сабле, в той самой избе, где была свадьба; страшный атаман сидел на скамье и тешил свои глаза испугом пленника.
— Добрый вечер! — сказал он, увидев, что его жертва открыла глаза. Заглоба ничего не ответил, но в ту же минуту так протрезвился, точно никогда не брал в рот ни капли вина, и лишь почувствовал, как по всему телу, с ног до головы, пробежали мурашки, а мозг застыл. Говорят, что утопающий в последнюю минуту видит всю свою прошлую жизнь и в то же время отдает себе отчет во всем, что с ним происходит. Той же необычайной ясностью мысли обладал сейчас и пан Заглоба… А последним словом этой ясности был тихий, безмолвный крик: "Ну и задаст же он мне трепку!" А атаман повторил спокойно:
— Добрый вечер, ваша милость!
"Брр! — пронеслось в голове у Заглобы. — Я предпочел бы, чтоб он впал в бешенство".
— Не узнаете меня, пане шляхтич?
— Мое почтение! Как здоровье?
— Ничего себе. А о вашем уж я сам позабочусь.
— Не просил я у Бога такого доктора и сомневаюсь, чтобы ваши лекарства мне помогли, но… да будет воля Господня!
— Ну ведь ты лечил меня, теперь я тебя отблагодарю. Мы — старые друзья. Помнишь, как ты обвязывал мне голову в Розлогах?
Глаза Богуна сверкали, как два угля, и усы вытянулись в линию в страшной улыбке.
— Помню, — ответил Заглоба, — что я мог тогда пырнуть тебя ножом и не пырнул!
— Да разве я тебя пырнул или собираюсь пырнуть? Ведь ты мой любимец, друг сердечный; я тебя беречь буду как зеницу ока.
— Я всегда говорил, что ты благородный рыцарь, — сказал Заглоба, делая вид, что принимает слова Богуна за чистую монету, и в то же время в голове его мелькнула мысль: "Видно, он приготовил для меня что-то особенное; не умереть мне попросту".
— Ты это правильно сказал, — продолжал Богун, — ты тоже благородный рыцарь; мы ведь искали друг друга и вот нашли!
— Правду говоря, я тебя не искал, но спасибо на добром слове.
— Скоро ты еще больше будешь благодарить меня, и я тебя поблагодарю за то, что ты привез мне княжну из Розлог в Бар. Я нашел ее там и вот пригласил бы тебя хоть сейчас на свадьбу, да нельзя ее справить ни сегодня, ни завтра, теперь война, а ты человек старый, может, и не доживешь.
Заглоба, несмотря на весь ужас своего положения, насторожил уши.
— На свадьбу? — пробормотал он.
— А ты что думал? — сказал Богун. — Что я, мужик, что ли, чтобы неволить ее без попа, или у меня денег не хватит, чтобы в Киеве повенчаться? Ты ведь привез ее в Бар не для мужика, а для атамана, для гетмана…
"Ладно!" — подумал Заглоба.
Потом, повернув голову к Богуну, сказал:
— Вели развязать меня.
— Полежи, полежи! Тебе в дорогу ехать, а ты человек старый, тебе отдохнуть надо перед дорогой.
— Куда ты хочешь меня везти?
— Ты мне друг, и я свезу тебя к другому своему другу, к Кривоносу. Уж мы оба позаботимся, чтобы тебе было там хорошо.
— Ну и жарко же мне там будет! — пробормотал шляхтич, и по спине его снова забегали мурашки.
Наконец он заговорил:
— Я знаю, что ты сердит на меня, но, видит Бог, напрасно, напрасно! Мы с тобой в Чигирине жили и распили не одну бочку меду; я любил тебя, как отец, за твою рыцарскую удаль, ведь равной ей не найти во всей Украине. Разве я становился у тебя на дороге? Если бы я тогда не поехал с тобою в Розлоги, то мы до сих пор жили бы душа в душу; а из-за чего же я ехал, как не из привязанности к тебе? Не взбесись ты, не убей ты тех несчастных людей, — видит Бог, я не стал бы тебе поперек дороги. Зачем мне мешаться в чужие дела! Я хотел бы, чтоб эта девушка досталась тебе, а не кому-нибудь другому. Но после того, как ты напал на них, словно татарин, во мне заговорила совесть — ведь это шляхетский дом. Ты сам поступил бы не иначе. Ведь для меня лучше было отправить тебя на тот свет, но я не сделал этого. Почему? Потому, что я шляхтич и стыдно бы было мне так поступить. Постыдись и ты! Ведь знаю, ты будешь издеваться надо мной. Девушка уж и так в твоих руках — чего ж ты от меня хочешь? Разве я не берег ее пуще зеницы ока для твоего же добра? Коли ты не обидел ее, значит, и у тебя есть рыцарская честь и совесть. Неужто ты подашь ей руку, запятнанную моей кровью? Как ты посмеешь сказать ей, что замучил человека, который провел ее сквозь толпы черни и татар? Постыдись и освободи меня из неволи, в которую ты взял меня изменой. Ты молод и не знаешь, что может случиться с тобой, а за мою смерть Бог тебя накажет тем, что тебе дороже всего.
Богун встал со скамьи, бледный от бешенства, и, подойдя к Заглобе, проговорил голосом, глухим от злобы:
— Свинья паршивая, я надеру ремней из твоей шкуры, буду жечь тебя на медленном огне, прибью тебя гвоздями к столбу, разорву на клочки!
И в бешенстве он выхватил нож, висевший у пояса, с минуту судорожно сжимал его рукой, лезвие засверкало уже перед глазами Заглобы, но атаман сдержался, снова вложил нож в ножны и крикнул:
— Эй, молодцы!
Шестеро запорожцев вбежали в комнату.
— Взять эту ляшскую падаль и бросить в хлев, но беречь как зеницу ока!
Двое казаков подхватили Заглобу за руки, двое за ноги, пятый за чуб и понесли его из избы через весь двор и бросили наконец на навоз в хлеву, стоявшем в стороне от двора… Двери захлопнулись, и пленник очутился в совершенной темноте, лишь в щели между бревнами и в дыры в крыше просачивался кое-где бледный ночной свет. Через несколько минут глаза Заглобы уже освоились с темнотой; осмотревшись по сторонам, он увидел, что в хлеву нет ни свиней, ни казаков; разговор последних ясно доносился до него со всех сторон хлева. Видно, его тщательно караулили, но, несмотря на это, Заглоба вздохнул свободнее.
Во-первых, он жив. Когда Богун замахнулся ножом, он был уверен, что настал его последний час, и вручал уже свою душу Богу, хотя, правду говоря, страшно трусил при этом. Но Богун, видно, решил придумать для него более замысловатую казнь. Он хотел не только отомстить, но и насладиться этой местью над человеком, отнявшим у него красавицу, лишившим его молодецкой славы и выставившим его на посмешище, спеленав как ребенка. Заглобе рисовалась в перспективе печальная участь, но он все-таки радовался, что еще жив; вернее всего, его повезут к Кривоносу и там уже начнут пытать; ему, значит, оставалось жить еще несколько дней; он лежит в хлеву один и может здесь среди ночной темноты придумать какой-нибудь фортель.
Это была одна, благоприятная, сторона дела, но, когда Заглоба подумал о других, у него по спине опять забегали мурашки.
Фортель!..
— Если бы тут, в хлеву, лежал боров или свинья, — бормотал пан Заглоба, — они могли бы придумать фортелей больше, чем я, так как они не были бы, как я, связаны! Будь сам Соломон так связан, и тот оказался бы тут не умнее моих шаровар. О Боже, Боже! За что ты так караешь меня? Из всех, кого я только знаю, я больше всего хотел избегнуть этого злодея, и так уж мне везет, что его-то я и не избегнул. Ну разделает он мне шкуру, как свебодинское сукно. Попадись я к кому-нибудь другому, можно бы сказать, что пристаю к бунту, а потом бежать, хоть и другой-то вряд ли бы поверил, а этот и подавно не поверит. Чувствую, что у меня замирает сердце. И какой черт принес меня сюда! Господи! Господи! Пошевельнуть не могу ни рукой, ни ногой. Боже, Боже!
