Все революции похожи одна на другую. Винные лавки были в ту ночь взломаны, бочки вскрыты, повеселевшая после обильных возлияний чернь отправилась грабить магазины и квартиры русских. Вот одна из уличных сценок первых часов восстания, представленная в воспоминаниях К.П. Колзакова: «Впереди ехал верхом ксендз, с обнаженною саблею в руке, и возбуждал народ к восстанию; несколько пьяных простоволосых женщин шли, обнявшись с солдатами и чернью, посреди толпы. Всё это пело, кричало; послышалось несколько близких выстрелов — весь дом дрожал от стука и топота; на небе виднелось в двух местах зарево от пожаров; звук набата раздавался в отдалении»{531}. Другие свидетели восстания вторят Колзакову — пьяная толпа, крики, буйство, кое-как прикрытое национальной идеей…
18 ноября Административный совет, собравшийся по инициативе министра финансов Любецкого и пытавшийся сохранять лояльность русскому правительству, выпустил прокламацию, выражавшую сожаление о случившемся и призывавшую мятежников к повиновению. Константина Павловича прокламация обнадежила, мятежников — раздражила, они думали вовсе не о повиновении, а о том, кто возглавит восстание, которое очень нуждалось в опытном и авторитетном руководителе.
После долгих уговоров и депутаций встать во главе войска согласился генерал Григорий Хлопицкий, с шестнадцати лет служивший в польской армии, участник нескольких кампаний, сражавшийся под знаменами Наполеона и даже раненный возле Смоленска. Хлопицкий готов был принять должность главнокомандующего только из рук Административного совета, чтобы руководить войсками от имени русского императора. Радикалам это не слишком понравилось: в проправительственном Административном совете им вполне обоснованно почудились контрреволюционные силы. 19 ноября (1 декабря) самые горячие из мятежников учредили собственный патриотический революционный клуб, по сути городскую власть, которая должна была противостоять соглашательским решениям совета. В тот же день в Варшаву явился из Вержбы адъютант изнывавшего от неясности и бездействия Константина Павловича Владислав Замойский. Он дал понять представителям совета, что великий князь может принять у себя депутацию, но это должно иметь вид, будто депутация без всяких подсказок отправилась к цесаревичу по инициативе самого совета.
20 ноября (2 декабря) депутация в составе Адама Чарторыйского, Лелевеля, Островского и Любецкого выехала в Верж-бу и едва не поплатилась за это — как только депутаты сели в карету на Банковской площади, «целые тысячи народа», как эмоционально замечает один из летописцев восстания Мохнацкий, окружили и остановили карету. «Ее отворили: со всех сторон слышали посланники совета исступленный крик, грязные намеки, острастки; насилу после торжественнейших уверений успели они пробраться сквозь толпу, которая провожала их чрез первые от банка улицы»{532}.
Встреча цесаревича с депутацией состоялась в маленькой тесной комнатке в присутствии княгини Лович, которая поддерживала супруга, как могла. И, судя по всему, он в ее поддержке крайне нуждался. Обсуждение продолжалось пять с лишним часов и кружилось вокруг трех главных вопросов — ухода цесаревича из Царства Польского, судьбы западных губерний, амнистии Николая всем восставшим. Относительно первого вопроса мнения депутатов разделились — Чарторыйский и Любецкий считали, что удаление Константина Павловича за пределы Польши означает окончательный разрыв с Россией, а это вовсе не входило в их планы. Лелевель, Островский и сам великий князь склонялись к тому, что уход необходим, оттого что неизбежен.
Разговор о присоединении провинций быстро зашел в тупик — цесаревич холодно заметил, что не уполномочен императором вести об этом переговоры.
Наконец, депутация настаивала на том, чтобы цесаревич ходатайствовал перед государем обо всех, принимавших участие в восстании, — Константин Павлович обещал заступиться лишь за тех, кто сознается в своем заблуждении, но в итоге согласился с формулировкой депутатов — просить о прощении для всех.
«Тихий ангел», княгиня Лович, выступила на встрече в совершенно непривычной для себя роли. Темперамент страстной и любящей женщины, которая в решительную минуту сумела расстаться со своей кротостью, вполне проявился в сцене переговоров с депутацией.
«Во всё время этих переговоров великий князь казался очень спокоен духом и говорил не много. Зато княгиня говорила с увлечением и запальчивостью, переходя от угроз к просьбам и наоборот; но ничто не помогло, и депутаты удалились, взяв слово от великого князя, что если б он был принужден впоследствии сделать нападение на Варшаву, то должен был предупредить их о том за 48 часов. Рассказывают некоторые очевидцы, что будто бы великому князю предложена была депутатами корона польская, но что княгиня в энергических выражениях отвергла это, высказав им всю дерзость такого предложения; любопытно, что депутаты не на шутку надеялись на успех»{533}.
В конце переговоров Константин заметил в довольно резкой форме, что желает остаться непричастным к восстанию и может только ходатайствовать о помиловании виновных. «Между нами нет виновных!» — закричал в ответ на это Островский и надел «конфедератку»{534}. Тем всё и закончилось.
На следующий день к Константину приехал выходец из немцев генерал Шембек, которого цесаревич, убежденный в его верности и готовности помочь, принял как родного. Шембек сейчас же обещал привести свой 1-й егерский полк, который хранил верность присяге и стоял в Блони, к лагерю великого князя. Но вернувшись к войску, генерал обнаружил, что полк желает шагать вовсе не в Вержбу, а в Варшаву. Возражения были бесполезны, Шембек отдал приказание присоединиться к восставшим и направил полк в город. Там генерала и его солдат встретили как героев. Силы революции прибывали.
Положение великого князя и русских войск, расположившихся на прилегавшем к Вержбе Мокотовском поле, делалось всё хуже — у них не было ни пищи, ни одежды, ни крыши над головой; выступая из города, никто не ожидал, что поход затянется более чем на сутки. «Восстание берет сильно вверх, порывы его в эту ночь были страшные — удержать их было нельзя ничем, — прыгающим почерком писал Любецкий в записке великому князю в ночь после возвращения депутации. — Совет не может иметь никаких сношений с вашим императорским высочеством — одна мысль договора с вами подвергла его величайшей опасности. В таком положении дел совет предлагает вашему высочеству одно из двух — или сдаться, или тотчас уходить»{535}.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
