«сто двадцать месяцев, бесконечное число дней, часов и минут!») провела фактически в неподвижности, привязанная к стальной распорке, повторяющей контур позвоночника. Но когда девочке наконец позволили вставать, выяснилось, что лечение помогло мало: ее фигура на всю жизнь осталась изувеченной, да и срок жизни оказался сравнительно недолог.
То, что Кэтрин все-таки сумела расширить свой мир далеко за пределы границ, отведенных ей болезнью, отношением семьи, американским обществом тех десятилетий, само по себе является жизненным подвигом. Она получила образование, начала писать, на профессиональном уровне иллюстрировала собственные произведения. В 1921 году создала свой литературно-художественный салон, ставший видным центром культуры штата Мэн. Собственное литературное наследие Кэтрин Батлер невелико, но ее книги и иллюстрации продолжают издаваться по сей день, причем вовсе не из жалости.
Он был в самом сердце толпы, внутри нее — той предвечерней толпы, само движение которой порождено всеобщим желанием перестать находиться в толпе. Одно из тысячи лиц, выглядевших почти трагично от усталости и отупения. К пяти часам живость утра давно позабыта. Уже не ищешь в лице напротив спрятанное сокровище, потому что лицо напротив, чьим бы оно ни было, слишком измучено своей тяжкой ношей, чтобы на нем можно было что-нибудь высмотреть.
Он бежал по лестнице, но вдруг поскользнулся и упал. Едва ли прошла секунда, прежде чем он вскочил, рассерженный тем, что вокруг него немедленно собрались люди. Одна бледная женщина прижала ладонь ко рту и расплакалась.
— Дайте пройти! — воскликнул он, пытаясь пробиться сквозь напирающую толпу. Та самая толчея, неразличимой частицей которой был он сам, внезапно сомкнулась вокруг него, вперила в него свой многоглазый, как у Аргуса, взор, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы вырваться.
Он сел в поезд, едва дыша. Странное дело, но это происшествие словно бы вырвало его из глубокой летаргии, в которой он, сам того не замечая, пребывал. Его пульс участился, мысли потекли быстрее и стали четче. Он чувствовал, что на него обрушилась большая, хоть и неведомая пока удача. Это восторженное ощущение изумило его.
«С чего это я вдруг такой счастливый?» — подумал он.
Он окинул безразличным взглядом других пассажиров и, заметив несколько знакомых, ощутил истинное наслаждение оттого, что повезло ему, а не им.
«Я что, сплю? — спросил он себя. — Или вот-вот найду золотую жилу? Или что?»
Поезд ехал; он удобно откинулся на сиденье, примостил подбородок на руке и стал привычно рассматривать вечерний пейзаж. Мыслями он вернулся в утро. Перед его внутренним взором предстала комната, куда он пришел будить детей. Это была большая квадратная комната, на стенах висели детские рисунки, в углу громоздились игрушки. Было прохладно и свежо, как всегда в начале мая, и в открытое окно виднелся газон, усеянный паутиной. На каждой из трех маленьких кроваток спало прелестное дитя. Они выглядели так умилительно со своими очаровательными кудряшками; губки и ноздри трепетали в такт дыханию; детская ручка, свисавшая с кровати, казалась совершенно чуждой беспокойному начинающемуся дню, а другая, лежащая на подушке, выглядела так, словно это не ребенок спит, а властная фея накладывает на кого-то чары. Когда он шел по комнате, то слышал, как малыш Джон бормочет что-то, просыпаясь. Алисия вдруг села в постели, худенькая и стройная в своей ночной рубашке, как молодой тростник. У нее были черные ресницы, а глаза — лиловые, как вереск.
— Папа! — закричала она. — Я знаю, какой сегодня день!
И через миг три маленьких вихря очутились на полу, сбросили ночные рубашки и начали, размахивая руками и дрыгая ногами, одеваться, громко галдя в ожидании праздника. Их отец вовсе забыл, что у него сегодня день рождения, пока жена и дети не заставили его сбросить уныние повседневности и не сделали этот день лучшим из дней.
Уходя из дома, он посмотрел на Мэгги, свою хрупкую веселую жену, и попросил не переутомляться из-за ерунды. Она посмотрела на него с деланым высокомерием и велела не опаздывать к ужину, не портить праздник. Он не обратил внимания на ее слова; странно, но он никак не мог наглядеться на ее лицо. Чем больше он смотрел на него, тем более красивым и выразительным в смысле изысканности и нежности оно ему казалось. Она встревоженно заглянула ему в глаза и спросила, почему он ее не слушает.
— Потому что у тебя такое небесно-прекрасное лицо, — благоговейно ответил он.
Поезд все ехал, и он увидел зеленоватый туман, который словно шторой затянул ландшафт, такой унылый зимой, и на удивление украсил его; теперь в окно было не так неприятно смотреть, как раньше. В воздухе чудилось что-то почти лихорадочное, то легкое безумие, что сопровождает перемену погоды.
В его сердце цвела любовь, текла по венам винным теплом, неповторимый букет аромата и вкуса. «Жизнь прекрасна! Жизнь прекрасна!» — говорило его тело, и эти слова отдавались эхом в каждой его клеточке. И когда поезд нес его по полям и лесам в город, им овладела странная страсть; она стучалась в его сердце, требуя слов, взывала к нему из молчаливых полей и лесов: слова, дай же мне слова!
Когда он вышел из поезда, спускались сумерки и моросило. Он чувствовал благодарность за темноту, за свежий воздух, овевающий его лицо, за тишину. Вечер вернул его в мрачный городок, на крохотную станцию, отмеченную лишь одним фонарем, крепко застрявшим в своем гнезде, словно древний человек ухватил его своей сильной рукой. Как всегда, с ним вместе сошли трое или четверо пассажиров, неспешно болтающих о пустяках, но они быстро исчезли за немаленькими дверями своих унаследованных от предков домов. Звук открываемой и закрываемой двери, приятный свет лампы, промелькнувший краешек накрытого стола, свисток отбывающего поезда — и в городке снова воцарилась тишина.
Он был благодарен и за то, что на свежем воздухе в этом благословенном месте у него снова улучшилось настроение. В этот темный и туманный майский вечер он снова ухватил потерянную было нить своего бытия. Только сегодня она казалась ему более золотой, трепещущей надеждой и тайной — тихий миг, проводящий грань между прошлым и будущим. «Сегодня мне исполняется тридцать лет, — подумал он, — у меня жена и трое детей». Как же быстро пробежало время! Они правда есть у него или это сон? Куда приведет его эта пустая улица? Может, в Вавилон или на затерянный берег богов и видений? Он завернул за знакомый угол. Свежий ветер швырнул ему в лицо водяные брызги, и в неясном свете он увидел головки крокусов, раскачивающиеся посреди травы у тротуара. Он распахнул дверь и услышал голос Мэгги, доносящийся из
