от того, кто мог из-за нее появиться.
Воительница-фейри, выбравшаяся в коридор, была сильно изуродована шрамами, и правый глаз у нее отсутствовал, так что Церера и ее спутники оставались незамеченными ею в течение нескольких решающих секунд. Этого оказалось достаточно, чтобы стражник подхватил свою отставленную на время пику, хотя воспользоваться ею не успел, потому что фейри мгновенно отреагировала на скрежет дерева по камню. Из ее правой руки вылетело что-то тонкое, смертоносное – кинжал с лезвием из черного железа и рукоятью, вырезанной из пожелтевшей кости и отделанной серебром. Церера хорошо разглядела эту рукоять, потому что кинжал мгновенно погрузился в шею охранника по самую гарду. Пика его упала на пол, и сам он последовал за ней, увлекая за собой Цереру, а фейри уже выхватила меч, готовая встретить следующую непосредственную угрозу. Таковой ей представился Лесник, самый крупный и сильный из всей троицы, который уже приближался к ней.
Однако фейри ошиблась. Как и стражник, она явно недооценила Цереру, которая перед выходом из отведенной им комнаты прихватила с собой свой короткий меч, засунув его сзади за пояс штанов и прикрыв складками рубахи. Когда фейри повернулась лицом к Леснику, Церера выхватила клинок и так глубоко вонзила его в правую ляжку воительницы, что кончик его выскочил с другой стороны. Фейри вскрикнула, плоть ее зашипела от прикосновения стали, а нога подломилась, не выдержав ее веса. Она попыталась рубануть обидчицу мечом, но Церера двигалась слишком быстро, и клинок лишь высек искры из пола. Лесник позади них подхватил пику и насадил фейри на острие, мгновенно убив ее.
Церера поднялась на ноги, уперлась подошвой сапога в тело фейри и выдернула из него свой меч. После смерти темные глаза воительницы стали серыми, и Церера увидела, как ее собственное отражение в них постепенно тускнеет, словно луна за облаками.
– Ее братья и сестры наверняка услышали этот крик, – сказал Лесник. – Они явятся посмотреть, в чем дело.
Перед ними зияла брешь, которую доселе скрывал висящий на петлях портрет. Проем был пробит явно не день или два назад, так что вряд ли был делом рук фейри. Скорее все выглядело так, как будто картина была сделана точно в его размер, или же наоборот – еще один путь к отступлению для Балвейна, если б события когда-нибудь сложились не в его пользу.
– Странно, что у них такой способ проникнуть в замок, – заметил Дэвид. – В смысле, через портрет Балвейна.
– Или не только через этот портрет, – сказал Лесник. – Лишь горстка людей может знать про этот потайной ход, в том числе и сам Балвейн. А вдруг это он сам пригласил сюда фейри?
– Зачем ему это делать?
– Потому что они могли предложить Балвейну то, что он хочет, – при условии, что он пообещает им что-то взамен. С ними все что угодно является сделкой.
От проема вниз уходили ступени, подсвеченные розоватым свечением, исходящим прямо из каменных стен, – гакманит или что-то в этом роде, предположила Церера: какой-то минерал, который в темноте светится, а при дневном свете выглядит как обычный камень. В руке опять стало неприятно покалывать. Где-то туннелях за этими ступеньками можно было отыскать Калио, а скорей всего, и похищенных детей; но также и кое-что еще, поскольку все, что осталось от Скрюченного Человека, наверняка находилось именно в этих пределах – равно как и причина, по которой она помимо своей воли оказалась здесь.
Церера заколебалась. Ей никогда не нравилось подолгу находиться под землей, даже в лондонском метро. Это не было клаустрофобией – она не пугалась и не начинала паниковать, просто чувствовала себя неуютно, – но этого было достаточно, чтобы расценивать как отвращение. Лесник взял ее за руку. Вид у него был опечаленный, и она поняла, что он собирается сказать, еще до того, как слова слетели с его губ.
– Я не могу пойти с тобой, – сказал он ей. – С чем тебе ни доведется иметь дело там, внизу, придется управляться с этим в одиночку.
– Я понимаю.
И она и вправду понимала. Это вовсе не означало, что Церера не боялась, но теперь она была сильнее, навсегда изменившись благодаря своему путешествию с ним. Та Церера, которая только появилась в этих краях, не смогла бы войти в эту потайную дверь – или, правильней сказать, не поверила бы, что способна на это, что совсем не одно и то же. Та Церера чувствовала себя потерянной и подавленной, но просто на какое-то время забыла, что это нормальное человеческое состояние: то и дело сбиваться с пути, унывать или тревожиться, но в конце концов осознать, что в критические моменты мы потеряемся в точности там, где и должны были оказаться; что из чего-то знакомого не извлечь каких-то полезных уроков – оно способно подарить душевное спокойствие и уют, но не знания, которые таятся лишь в том, что незнакомо и ново; и что все, что стоит испытать или объять, будучи неизвестным, первым делом вызывает укол страха.
– Я могу пойти с ней, – предложил Дэвид. – В конце концов, я тоже когда-то стоял перед входом, очень похожим на этот.
– Ты можешь побыть с ней какое-то время, – сказал Лесник, – но концовку все равно напишет она. Пока тебя не будет, я сделаю здесь все, что смогу. Наверное, еще не поздно предостеречь Балвейна от гибельной ошибки – и фейри тоже.
Лесник нежно поцеловал Цереру в макушку.
– Я увижу тебя снова, – сказал он, – что бы ни случилось.
А потом Церера в сопровождении Дэвида двинулась в неизвестность.
LVII
SELFTA (староангл.)
Каннибал; тот, кто охотится на представителей своего вида
Шесть лучников-фейри выстроились вдоль двух сторон галереи менестрелей в Большом Зале, накладывая на тетивы новые стрелы на случай, если те понадобятся. Кристиана лежала на столе лицом вниз со стрелой в шее – отравить кого-либо ей было уже не суждено. Братья, Якоб и Вильгельм, получили по стреле в грудь. Как ни странно, Вильгельм все еще хихикал, как будто стрела просто пощекотала его, а не смертельно ранила в сердце. Его брат был уже мертв – лучник с такой силой натянул тетиву, что стрела пробила его насквозь, пригвоздив к стулу.
Одна лишь Дортхен, свояченица Балвейна, пока оставалась невредимой. Когда кровь разлилась по столу, она подхватила свой бокал с вином, спасая его от расползающейся красной лужи, и отодвинула стул, чтобы не испачкать платье. Проделала она это с удивительным спокойствием, и выдавало ее истинное душевное состояние лишь легкое подрагивание руки.
– Ну что
