Воронков мотнул головой, стряхивая наваждение, и убрал стило в карман.
Да именно — стило! Верное название для таинственного инструмента Художника.
Глаз вновь зацепился за строки:
«…уже давно стало банальным сравнение — большой город похож на сложный живой организм, который хотя и неподвижен, но тем не менее растет вширь и ввысь, болеет…»
— Да, — пробормотал Сашка, — благоглупости, упражнения для беглости пальцев… На фига писал?
Строки были какими-то по-пионерски аккуратными и наивными донельзя, но было что-то в них важное, нестерпимо пронзительное:
«…так ли уж „не злонамерен“ сей искуснейший часовщик, направляя свое отточенное мастерство в незнаемые дебри? А ну как его механизм окажется столь тонок, что самую ткань времени зацепит какой-то острый зубчик его часов, да и нарушит? Выдернется одна только ниточка из нежнейшего шелка. Одна только неприметная складочка нарушит орнамент измеряемого полотна. К каким последствиям это может привести?
„От малых причин бывают большие следствия“, — говаривал якобы Козьма Прутков, сам-то бывший как раз малым следствием больших причин. Все в нашем мире так увязано друг с другом. Так утрясено и согласовано, что невозможно угадать, где и как отзовется „принцип домино“, когда ткнешь так, а выйдет эдак…
Часовщик точит шестерни, заостряет оси… Что случится тогда, когда он соберет часы? Какой механизм он запустит тогда, когда повернет ключик?
А пока? Пока Вселенная расширяется. На черном бархате светятся шестеренки, кровавыми капельками сверкают рубины, готовые стать опорами осей. Осталось недолго. Скоро, скоро все это займет места в тесном корпусе и ключ повернется.
Всякий творец — частный случай Творца и подчас сам не ведает, что творит, ибо: изощрен, но не злонамерен…»
— Философ, блин, — покачал головой Сашка, — Спиноза-с…
Но цинизм не спас от умиления. Как-то устало и малодушно Воронков растрогался. Вот ведь жил парнишка, делал оружие для души. Еще не понимая, как это ОРУЖИЕ может быть ДЛЯ ДУШИ. Не отдавая себе отчет.
Но не в состоянии переступить через свое отношение к этому.
Слишком много Воронков вложил в свое творение.
Вот так. Оружие, вещь вроде бы смертоносную, можно изготавливать в состоянии, близком к просветлению.
Бывало, задумывался: ну как можно любить оружие?
Не находил ответа.
По-другому он просто не мог и, не считая, тратил время и силы.
Только теперь понял, когда уже было поздно, понял как итог, что оружие не отнимать жизнь призвано. Оно призвано сохранять жизнь. По-другому могут думать только те, кто заглядывает в черный зрачок ствола, не догадываясь об истинном смысле этого величайшего в истории человечества изобретения.
Оружие дало жизнь человечеству. Спасло его — голого, почитай беззубого, лишенного когтей и всего прочего звериного арсенала человечка — от жестокой агрессивной среды. И впредь должно нести эту миссию, а не служить братоубийству.
Теперь — то Воронков это понимал и разумом и душой. И умилялся себе прежнему, не понимавшему, но чувствовавшему верно.
А вот эти листочки? Они-то были для чего? Для каких откровений записывались беглые, не оформленные во что-то большее мысли?
— Нам снова понадобятся настоящие книги, написанные твердой рукой на добротной бумаге, — прочел вслух для Джоя. — А? Каково? К чему это я? Когда понадобятся-то? Вопрос…
В чужих мирах, краях и странах начинаешь очень трепетно относиться к воспоминаниям. Листочки с заметками будили в памяти картины. Яркие картины из прошлой жизни…
Может быть, и писал их Воронков для вот этого момента. Для того, чтобы найти себя в себе?
— Ну, так что? Сматываемся? — подмигнул он Джою.
И подошел к дверке своего шкафчика.
Зевнул внезапно, сладостно, устало, так что челюсть щелкнула.
Возникло ощущение, что из шкафчика тянет сквозняком.
Но так же не бывает?
Или бывает? Иногда…
Он открыл дверцу и…
— О как! — вырвалось.
Художник, в своей хламиде нелепой, но какой-то опять показавшейся удивительно законченной в своей нелепости, весь из себя спичечный, утонченный до прозрачности, оттуда, из своего далекого далека, сам — там у себя, хитренько эдак ему улыбается…
Нет, не было на самом деле никакого Художника. Просто он с удивительной ясностью, как живой, предстал у Сашки перед глазами, когда, не найдя преграды, взгляд ушел в глубину распахнутого вместо задней стенки окошка. Узкого и высокого, как бойница, провала в другой мир. Полный ярких, но смутных, будто в утренней дымке красок. Безопасный и даже настойчиво приветливый, как на французских пасторалях, бесхитростный и наивный, как игровая площадка.
С той стороны веяло бодрящим, ласковым ветерком, несущим запахи свежевымытых тротуаров, надраенных озонированным полиролем хрустальных окон. Чирикали райские птички, светило солнце, и древние, нетронутые, будто нарочно ради экзотики горы царили вдали.
Москва, 2004
Примечания
1
Стихи Н. Доризо.
2
Томас Элиот. «Убийство в соборе». Перевод В. Топорова.
3
Разумеется, в воплощении Роберта Говарда — самого правдивого из биографов знаменитого киммерийца.
4
С точки зрения вечности — лат.
5
Само собой — лат.
6
Из песни группы «Високосный год».
7
Из стихотворения Владимира Строчкова.
8
Аполинер.
9
Очевидно, Воронков когда-то посмотрел-таки не слишком удачный фильм «Бесконечная история» по мотивам великолепной книги Михаэля Эндэ «Бесконечная книга». А может, и книгу читал…
10
Томас Стернз Элиот. «Убийство в соборе». Перевод В. Топорова
