— Девочки, — я говорю, — хватайте каждая свои журналы, оформляйте, сверяйте, записывайте!
А за что хватать? Их же миллионы позиций. По аптеке одной — приход-расход-остаток (излишек? — упаси, Господь, хуже недостачи), дефициты, выписки, листки назначений. За два года — по каждому дню!
— Девочки! — я кричу, — лекарства проследите, простучите до единой таблеточки. А тут самая путаница и возникает. Ибо аптека — понятие бухгалтерское, а болезни — от Бога. И соединять эти вещи нельзя — тогда уродство, бессмыслица и крах. Ибо начнет болезнь гранями играть-поворачиваться, тут мы и пойдем эти лекарства менять, заменять, выменивать. У нас одна мысль: в точечку фокусом, а ведь нужно бы и раздвоиться — все- и вся по журналам и ведомостям пере-перезаписать. Только оно опять не сходится, что-то там не получается, а еще в конце месяца излишки вдруг большие, ибо казна районная поздно оплатила, и мы разом товар большой получили, а расходовать его не успеваем. Еще больной таблетку попросил, и дали ему, но не провели ее по всем книгам. Где же таблетка? И комиссия выезжает в полном составе к одной старушке на квартиру (они это любят) и вопрошает официально:
— Вы, гражданка, таблетку такую-то получили в день выписки?
— Получила, родимые, получила, истинный Бог…
И когда благая весть эта пришла в институт, то вздохнули с облегчением прославленные хирурги. А одна даже прослезилась. Железная леди, хирург, а все-таки женщина.
Учет и Отчетность… Умом-головою мне ясно, что без них в нашей-то, Господи, модели не обойтись, но внутренне, эмоционально, и то и другое вызывает у меня шок и омерзение, как, например, скотоложество и педерастия. И я бегу, бегу, уклоняюсь, увертываюсь, я отворачиваюсь: авось, кто-нибудь там без меня сделает. А без меня плохо, ибо роковое правило администратора: хочешь дело провалить — поручи его кому-нибудь! А дел этаких — без числа! И зачем я к аптеке привязался? А питание больных? Трехразовое, по 2–3 блюда на каждого, за два года, и чтоб совпало: поступления — выписки — порции — дни. Десятки тысяч порций, и чтоб сошлось у этих-то кухонных-замурлыканных. Еще твердый инвентарь, медицинское оборудование, инструменты (шприцы бьются — списываются? не списываются?), лимит электричества, совместители (это черная дыра), приказы, оформления, канцтовары, простыни, подушки, одеяла. Их сейчас как раз пересчитывают. Господи, так чего же я тут сижу, что в каморе там, где толковища идет? Я — туда!
А там — старушка моя запуганная, обалдела совсем и, видать, пузырь у нее переполнен — ногами сучит. Да она сейчас им что угодно подпишет. А тем — премия долевая, с нашего горя процент. Уже акт они пишут. Я спрашиваю: «Ну, что тут у вас? Как дела?».
Пожилая молчит, глядит через меня насквозь, равнодушно, экономит себя, опытная. А молодуха играет — упивается, сама улыбочку строит, а в глазах огонечки волчиные:
— Недостача у вас… Выявили…
— А ну, остановитесь, — я говорю медным корабельным голосом. Пожилая перо отложила и как бы в даль уставилась.
У молодой на лице тень-капризуля и губы бантиком.
— Где недостача? Чего не хватает?
Они молчат. Я перевожу взгляд на свою старушку, и та, задыхаясь, кричит:
— Халаты! Халаты!
— Ах, вот оно что, так это же чепуха, сейчас принесу.
— А не это главное, — сказала молодуха с прищуром, — главное, откуда вы их принесете.
— Не бойся ты — тебя не обманут, халаты на случай войны на складе по гражданской обороне лежат. Уже лет десять, а войны все нет, слава Богу.
— Почему сразу не представили?
— Ну, забыла она. Кстати, дайте ей пописить, что вы ее держите?
— Не, не! — закричала моя старушонка, — мы общий язык нашли!
И льстиво на них:
— Оне люди хорошие…
И рукой молодуху погладила избыточно преданно и нежно.
Э, да отсюда и уходить нельзя… Быстро же это делается… Я говорю:
— Без меня ничего не писать, не подписывать — я мигом!
Через минуты с кипой старых пыльных халатов со склада ГО влетаю в каморку и по счету молодухе на колени бросаю. Завалил ее, а недостача все еще не перекрыта.
— Ерунда, — говорю я, — есть еще халаты стерильные в биксах, что завтра на операцию. Они обожженные, цвет характерный. Я мигом!
— Да не бегите, не старайтесь, — говорит молодуха, — ничего у вас не получится.
— Почему?
— Ну, принесете вы еще пять халатов, ну десять, но ведь сорок семь не принесете. Так чего же вы хочете?
— Сорок семь не хватает?
И опять, наслаждаясь моим позором и крахом:
— Так чего же вы хочете?
В голове сумбур, где же выход? Проверять, проверять самому. Обсчитались? Считать будем сейчас, хоть до утра. Черт с ним, до утра!
— Значит так, — я говорю…
Но сестра-хозяйка, моя старушонка-лицедейка, вдруг кричит, фальшиво подхохатывая:
— Да шутют оне! Семь халатов, не сорок семь!
И одной рукой молодуху за рукав треплет, как бы фамильярно, запанибрата, а другой по сторонам ведет, приглашая в свидетели всех нас и Всевышнего. И нынче уже на меня смотрит искательно так и льстиво.
— Шутют, шутют оне, — веселится она невеселая, — семь халатов только и не хватает, хе-хе…
— Ах, вот оно что, — пересыхает у меня во рту. — Ах, вот оно что, — белеют мои деревянные губы, — Ах, вот оно…
Я наклоняю свое белое лицо к лицу молодухи. Она тоже белеет…
Итак, недостача халатов устранена. Я покидаю каморку, иду наверх. Мои девочки в сборе, очень возбуждены, взвинчены. Силовые поля страданий электризуют воздух.
— Что случилось?
— Потеряли журнал…
И какой журнал, Господи!
— Да ведь за это знаете что?
Она показывает два пальца на два пальца положенные, решеткой перекрещенные, а к отверстию решетки глаз вплотную приставлен, как бы на волю смотрит. В детском садике еще мы так тюрьму изображали, по-детски символизировали…
— Ищите журнал, будьте вы прокляты!
Мы все переворачиваем вверх дном. Находятся давным-давно потерянные и уже забытые вещи, журнала нет. А завтра ЭТИ могут его истребовать… И тогда… И тогда… Холодное отчаяние заполняет наши души и эту комнату. Гаснут силовые поля возбуждения, уходят румянцы, приходят бледность, легкая желтушность и тупая покорность. Со дна души говенными поплавками всплывают подходящие сейчас слова:
— От судьбы не уйдешь… Чему быть, того не миновать… Сила ко-ло-ду ломит… Плетью обуха…
Я говорю:
— Проснитесь, девочки! Внимание!
Они поднимают головы с надеждой, встрепенулись, еще ведь не выбились — день мучений только первый. Но ведь и перелом острый психологический — после чистого и голубого да в этакую дрянь! Я говорю:
— Мы восстановим пропажу. Сейчас возьмем все документы из архива за два года, и день за днем перепишем в новый журнал. И пусть проверяют, хоть выборочно.
Кто-то охает, кто-то вякает, но ведь и выхода нет. Сорок две тысячи койко-дней… С разбором каждого…
— Давайте, девочки, ночь впереди!
Работа пошла. Я — не участник. У меня эти вещи не идут. Они быстро кипы расфасовали, новый журнал завели и пишут, пишут, пишут. Перед рассветом чуть даже поспали, потом снова взялись и утром завершили свой тяжкий труд, а на ногах уже не стоят. Теперь еще самая малость: на каждой странице и на обложке посидеть и поерзать, чтобы глянец снять, чуть засалить листы — дабы не показались они слишком свежими. Эффект усиливают, осторожно плюя на бумагу мелкими брызгами, прыская слюнями через губы. Наконец все готово. Мы делаем отдых, успокаиваемся, расслабляемся и… тут же находим старый журнал. Немая сцена из «Ревизора» (ах, ревизоры вечны!). Всем нам хочется разругаться друг с другом, но нет сил. Журнал, собственно, не был потерян, он просто размещался в большой Амбарной книге и был продолжением такого же манускрипта за прошлые годы. Волнение и паника отбили память, книгу перекладывали из рук в руки, и никто не догадался ее раскрыть. Смотришь в книгу — видишь фигу. Вот уж поистине:
Оперировать в таком состоянии нежелательно. Мы откладываем операции на следующий день в надежде выспаться сегодня, а пока идем на обход, маскируясь — я бритьем, они — макияжами. Но остаются наши глаза, и по ним больные узнают, наверное, все. К
