А есть хотелось! Но странно бы офицеру нести буханки под мышкой. Он шашкою разрезал одну, рассовал, пожевал – и пошёл.
Взошло солнце. Всё так же никто никого не задерживал, не спрашивал. А во всех, кто ехал и шёл, было новое, сразу даже не назвать: будто при оружии, при амуниции, по делу или в составе части, будто ещё не бегство, ещё подчинённая своим командирам армия, а уже не та: не так оборачивались на офицеров, и на лицах появилось выраженье своей озабоченности, не общего дела.
Отлично! Тем безопаснее было Саше.
Дорога оказалась верная, на Орлау, и спускалась к мельничной плотине, но тут из лесу вливалась и другая, и по двум дорогам на-бралось столько пушек, ящиков, телег, конных и пеших, что не обогнать было по краю и дождаться очереди не просто. Павших заморенных лошадей подстреливали, выпрягали. Ближе к плотине тесней стояли, зацепливались повозки. Один зарядный ящик с раскату врезался дышлом в спину передней запряжке и убил лошадь. Перепрягали, кричали, чуть не дрались. Ожесточались солдаты и офицеры, маленький штабс-капитан, перевязанный по лбу, свирепо кричал высокому командиру батареи:
– Штыками вас задержу, а не пропущу!
а командир батареи намахивал на него длинной рукой:
– Колёсами буду вашу пехоту давить!
Каждый старался пропускать своих, а чужих никого. Но тут провалились две доски на плотине – и стали скликать на ремонт. Из солдат выдвинулись и плотники-охотники. Сверху видно было, как там столпились офицеры и каждый показывал и учил, как надо делать. Но старший плотник – дородный старик с богатыми седыми усами и в рубахе навыпуск без пояса, отстранял без разбору хоть офицеров, хоть солдат, и показывал и делал по-своему.
А солнце уже высоко стало, накаляло эту тесноту. И в речке – неширокой, а глубиной по грудь, стали лошадей поить и купаться до полного взмучиванья – сперва солдаты, там и офицеры.
А по ту сторону, на откосе и на высоте, как раз и было место знаменитого боя, здесь-то и положили первые несколько тысяч, набившие найденбургские госпитали, – и тем безсмысленнее показывала себя война: для того и клались тысячи, чтобы немного потеснить немцев на север; из-за того теперь скоплялись, голодные, злые, хлестали друг другу лошадей и лезли к морде, что немцы по тому же месту теснили нас на юг.
Но никакие беды, никакая кровь не может разбудить русского терпения. Из тысяч полутора, стеснившихся перед плотиной, никто этого не понимал, никому нельзя было объяснить.
Уже не от одного слышал Ленартович, что Найденбург этой ночью сдан. Куда ж тогда лился весь поток и на что сам Ленартович надеялся? Он плохо понимал. Он посмотрел дорогу только до Орлау, а дальше не представлял.
Наверху, в стороне, ожидая очереди на переправу, стояли лазаретные линейки, в одной из них лежал раненый приветливый подполковник. Разговорились, подполковник достал карту, развернули поверх его тела и смотрели вместе. Что-то плёл ему Саша, зачем он послан и куда, а сам смекал: большой лесной язык… если его пересечь по просеке… деревня Грюнфлис в сторону Найденбурга… Отбиться в лесу и дождаться немцев? Но теперь уже – жалко в плен, в этом хаосе можно и чистеньким выйти. Да выйти ли? Огромный лес зеленел на пути отступающей армии – а уж за ним, наверно, пулемёты. «Окружают» – откуда-то все вывели и знали.
Раздеваться и вброд по топкому дну Саша не захотел, много времени потерял на плотине.
Близ Орлау на поле безпорядочно скоплялись части и чего-то ждали. На огородах копали что придётся, – репу, морковку, ели. Через это скопище и приходилось Саше идти в намеченный лес. Но теперь вполне безстрашно он пробирался, зная, что уж в этом расстройстве и перепутанности никто его не спросит, не задержит.
И ошибся. Хотя это было скопище, однако его, как на параде, объезжали, здоровались, что-то говорили. И Ленартович узнал Командующего армией (он близко видел его в Найденбурге).
Да, это был генерал Самсонов! На крупном коне и крупный сам, как олеографический картинный богатырь, он медленно объезжал цыганоподобный табор, словно не замечая его позорного отличия от парадного строя. Никто не подавал ему «смирно», никому он не разрешал «вольно», иногда брал руку к козырьку, а то не по-военному, по-человечески снимал фуражку и прощался этим движением. Он был задумчив, рассеян, не влёк при себе главной силы командира – страха.
Он близко уже наезжал, а прапорщик Ленартович не поспешил посторониться, он глаз не мог оторвать от этого зрелища, радостных глаз! А-а-а, вот как с вами надо! – и какие ж вы сразу становитесь добренькие. А-а-а, вот когда вы смякаете, иконостасные, – когда вас трахнут хорошо по лбу! По-до-ждите, подождите, ещё получите!
Так он смотрел с зачарованной ненавистью – а Командующий ехал прямо на него. И прямо как будто его, только что не назвав по чину, но прапорщику в глаза своими коровьими, покорными, отсутственными глядя, отечески спросил:
– А здесь? А вы?
Вот так сплошал! – и думать некогда, и уйти нельзя, все соседи ждут от него, а – что сказать? Соврать? – тоже нельзя… Так чем выпалительней, тем лучше:
– 29-го Черниговского, ваше высокопревосходительство! – и какое-то там движенье рукой, как рыбьим плавником, вместо чести. (Когда-нибудь Веронике и друзьям петербургским рассказывать, если уцелеть!)
Не удивился Самсонов. Нисколько не задумался: откуда ж тут Черниговский полк, его быть не должно. Нет, улыбнулся, тёплый вспоминающий свет прошёл по его лицу:
– А-а, славные черниговцы!..
(Ну, влип! Вот начнёт расспрашивать?)
– …Вам, черниговцы, особенное спасибо…
И кивнул – отпускающе. Понимающе. Благодарно.
И поехал шагом дальше.
Конь его тоже как будто закивался, глубоко опустил шею.
И в широкую спину ещё больше был похож Командующий на богатыря из сказки, понуро-печального перед раздорожьем: «вправо пойдёшь… влево пойдёшь…»
46
Трудности к отступлению 13-го корпуса. – Как легко схватывается задача бегства. – Арьергарды – умирали. – Пересечение корпусов в Грюнфлисском лесу. – Откат конницы. Расстрел пехоты. – Вестник будущего распада.Как бы игрой нарочитой был загнан 13-й корпус, чтобы наинеудобнее ему отступать. Так легли озёра, чтобы не проскочить корпусу по единственному пути спасения. Ему надо было уходить косо на юго-восток, – но сразу же навстречу семивёрстное озеро Плауцигер, два дальних плёса, как две останавливающих руки раскинув, голубой глубиной зло мерцало ему: «не выпущу!» За кончиком левой руки зыбилась двухсаженная плотина Шлага-М – и тут же цепочкою малых озёр и снова раскинутыми шестивёрстными крылами озера Маранзен закрывала дорогу корпусу враждебная прусская вода. Дорого отдав за Шлагу-М и прорвавшись всё-таки на юго-восток, имел корпус опять единственную лазейку у Шведриха – мост и дамбу, и должен был узкой ниткой проскочить через неё. А проскочивши, попадал не на простор своему искосному движению, но оказывался загнан в северо-южный коридор между двумя водными заградами: позади – цепью пройденных озёр, впереди – десятивёрстным озером Ланскер и ожерельем мелких, соединённых заболоченною рекою Алле. А и эту, вторую, заграду проскочив, упирался корпус в третьи водные объятия – снова в шесть вёрст запретно раскинутых крыл разветвлённого хвостатого озера Омулёв. И – никак уже не мог идти, куда ему надо, а должен был покорно ссовываться на юг, на столкновенье с соседним 15-м корпусом, и далее, где дороги уже будут пересечены неприятелем. И даже обогнув озеро Омулёв, попадал он в безкрайнем грюнфлисском лесу так, что единственная прямая мощёная дорога Грюнфлис – Кальтенборн шла ему точно поперёк, а пробираться оставалось извилистыми лесными.
Именно этому злосчастному 13-му, уж и так отшагавшему более всех, досталось от Алленштейна за 40 часов сделать 70 вёрст, без куска сухаря и с лошадьми некормленными, нераспрягаемыми.
Но разве только лошадью и не понимается особенность этого вида боя – бегства. Чтобы слать низших в наступление, приходится высшим искать лозунги, доводы, выдвигать награды и угрозы, а то и самим непременно идти впереди. Задача же бегства понимается мгновенно и непротиворечиво сверху донизу всеми, и нижний чин проникается ею несопротивительней корпусного командира. Всем порывом готовно отзывается на неё разбуженный, три дня не евший, разутый, обезноженный, безоружный, больной, раненый, тупоумный, – и только тот безучастен, кого уже нельзя добудиться. В ночь ли, в ненастье, единая эта идея ухватывается всеми, и все готовы на жертвы, не прося наград.
Ещё прошлою ночью 13-й не мог идти на выручку 15-му, потому что был утомлён и снабженье отстало. А в следующую – никто не ворчал об отставших кухнях, не спрашивал о днёвках, но со скоростью необычайной из чужих лесов и озёрных проходов убирал своё распученное тело корпус.
Кроме только арьергардов.
В русской армии Четырнадцатого года арьергарды – не спасали себя сдачею. Арьергарды – умирали.
