Видения
Отсюда берет свое начало Неаполь, здесь, должно быть, находились ворота, которые остались только на фронтисписе старинной неаполитанской книги, вроде «Cunto de li cunti»,[81] написанной Джамбаттистой Базиле во времена испанского владычества, когда Неаполь одинаково весело переносил милость и гнев победителей, принимал и отвергал иберийских вице-королей и капитанов. Не обращайте внимания на нынешних плакальщиков, которые мрачно утверждают, что якобы город умер и погребен, а также не придавайте значения тем, кто кричит «ура!», объявляя город самым счастливым и радостным местом на земле. Неаполь — земля наивных детских сказок и страшных легенд, тут перемешаны сладость и горечь, ласка матери и побои отчима, а ведь в любой сказке, доброй или злой, всегда присутствуют и людоеды, и прекрасные феи.
Вот чистая, богатая и многолюдная улица Милле, похожая на улицу Тритоне в Риме и на Сан-Бабила в Милане; я сворачиваю на лестницу Бранкаччо и, словно уйдя за кулисы театра, постепенно растворяюсь в тишине старого пригорода. Тут — ни души. Ветер гонит передо мной сухие листья, и я иду вслед за ними. На одной стороне улицы — безликие дома, на другой — ненужный парапет, подойдя к которому, я могу заглянуть вниз и мысленно повторить каждый свой шаг во время подъема сюда. Неаполь — город крутых лестниц, мостов, туннелей, это город воспоминаний; если бы я рисовал символическую картину города, то изобразил бы на ней горбуна, похожего на Риголетто.
Так я добираюсь до третьего лестничного марша и натыкаюсь на нищего. Ему, вероятно, под пятьдесят, лицо желтое и морщинистое, как корка выжатого лимона; что-то в нем поражает меня, заставляет остановиться и всмотреться в его черты; наконец дрожащим голосом я шепчу:
— Луиджино… Ты Луиджино Кашелло? Да или нет?
Следует двусмысленный ответ: нищий ехидно дергает плечами и ангельски улыбается. Через минуту мне уже ясно, что у этого несчастного мозги давно набекрень, а вправить ему их некому. Он попал в беду, но, как видно, не страдает от этого, тихо и безмолвно бродит он здесь на пустыре, расстилает возле себя платок с жалкими монетами, чтобы привлечь к себе внимание.
А пока развлекается игрой в струммоло. Знаете ли вы, что такое неаполитанское струммоло? Это самый грубый вид волчка, какой только существует на свете. Его делают из твердой древесины, у него грозное стальное жало, похожее на короткое острое оружие, волчок обвязывают бечевкой и, держа его за верхушку, с силой кидают, тут требуется особая сноровка. Этот умирающий с голода нищий, несомненно, виртуоз и профессор по неаполитанскому волчку. Он заставляет волчок вращаться, даже не опуская его на землю, ловко дергает веревку за короткий оставшийся конец, мгновенно подставляет свою ладонь и ловит его. Вероятно, этим бесполезным и трудным занятием он зарабатывает себе на хлеб, как некоторые мнимые слепцы или бродяги с гитарой или обезьянкой; мне же почему-то кажется, что он забыл о главной причине своего пребывания здесь, а занимается волчком просто ради собственного удовольствия. Да, это Луиджино Кашелло, я снимаю наслоения лет с его постаревшего лица; как терпеливый и искусный реставратор чистит старое недорогое полотно и открывает картину Джотто, так я восстанавливаю дорогие черты моего лучшего друга детства, которым наградила меня судьба: он был сыном нашего швейцара, и пока я жил в районе Сант-Агостино-дельи-Скальци, нас было не разлить водой.
Пока длился сезон струммоло, в наших карманах всегда лежали эти волчки. И представьте себе, что струммоло бывают разные. Те, которые продаются у торговцев писчебумажными товарами, самые паршивые. Они слабы душой и телом. Настоящий струммоло должен быть плотный, тяжелый и крепкий, как камень, но при вращении он обладает необычайной легкостью. Если внутри или на конце струммоло нарушено равновесие и он заваливается набок, то ему грош цена, мы называли их «танцорами». Идеальный струммоло надо было покупать у известных столяров с моста Таппия или же у цыган, которые разбивали в то время свой лагерь на площади Кастелло, заполоняя ее, словно плесень. Сколько раз мы с Луиджино получали из этих черных вороватых рук несравненные волчки, которые превращали нас с марта по август в королей нашей улицы. Это перышко, пушинка, говорили наши ровесники, когда мы давали им в их грязные ручонки волшебный цыганский волчок. Благодаря этому чуду мы чувствовали себя счастливыми, несмотря на наши лохмотья, среди уличных мусорных куч, рядом с чугунной страшной мордой на нашем фонтане. Неуловимое жужжание неаполитанского волчка вызывает в душе сладкие воспоминания. Итак, Луиджино Кашелло, давай вспомним все. С 1912 по 1915 год в квартале Стелла не было более верных друзей, чем мы. Я совсем недавно спустился с бельэтажа на улицу (в буквальном смысле слова вслед за гробом моего отца), и ты, Луиджино, был моим наставником, моим покровителем в этих каменных джунглях. Ты был сделан словно из железных прутьев, тощий, но крепкий и смелый. А я был твоим оруженосцем и только подавал тебе камни для рогатки, прикрывая лицо рукой. Я больше любил спокойные дни, когда мы располагались в подъезде дома и, привязав картонки на колени, завязывали бесконечную игру в «руки загребущие». Чего только мы не ставили на кон! Сперва играли спокойно, ставили на перья, коробки, отдельные выпуски книг о Буффало Билле, куски карбида, которые нужно было сперва намочить в банках и потом взрывать; а когда мы уже входили в раж, то ставили на Иисуса, дворец Каподимонте, Везувий. Однажды, потеряв все и уже не зная, на что поставить, я закричал не своим голосом: «Ставлю, дорогой мой, на пасху и рождество!»
Я тормошу Луиджино Кашелло и говорю:
— Не может быть, чтобы ты не вспоминал мансарду в нашем доме?
Увы! Он не слышит, не понимает. На его лице вялая, пустая улыбка, пустая, как порожняя бочка; он продолжает крутить волчок.
Седая женщина замечает меня и потихоньку подходит к нам. Ей лет шестьдесят, но вы можете дать ей и сто или тысячу, я не возражаю. Неутомимый Джеппетто, который в своих пьесах рисует разнообразные неаполитанские характеры, вытащил ее на театральные подмостки, изъеденные шашелем и слышавшие сотни голосов.
— Меня зовут тетушка Кармела, — говорит женщина, — я живу тут. Зачем вы мучаете этого беднягу? Он вас оскорбил?
— Я его не обидел, он меня тоже, — объясняю я, — если не ошибаюсь, его имя Кашелло, я знал его в детстве.
— Ну и что же? С ним нужно терпение, — спокойно заявляет тетушка Кармела. — Он теперь никого не узнает. Он дурачок, избави нас, боже. Дон Луиджи, ответьте-ка, вы ведь дурачок?
— Да, да, даю слово, спасибо, — бормочет нищий и снова начинает крутить бечевку струммоло.
— Ах, если бы вы только знали! — восклицает с искренним отчаянием тетушка Кармела. — Дон Луиджино мог быть сейчас таким, как вы, а то и лучше. У него была водопроводная мастерская на улице Арро Мирелли, он обслуживал дома на Мерджеллине и Торретте, там он встретил и влюбился в одну венецианку по имени Флавия, прекрасную, как майская роза. И хотя он заполучил ее в жены, не доверял ей и безумно ревновал. Говорят, скупой считает, что спина у него отнимает рубашку, а ревнивец, поверьте мне, еще хуже этого скупца. Когда дон Луиджино уходил, он запирал жену в задней комнате и приказывал своему подмастерью: «Карлуччо, сиди на месте и не шали!» А этот мерзавец и подлец не сидел на месте. Что стоит механику отпереть замок? Короче говоря, донна Флавия родила мальчика Винченцино. Прошло пять или шесть лет. Винченцино начал часто досаждать отцу. Однажды дон Луиджи, будучи в плохом настроении, влепил ему пощечину. И наступил конец света: Карлуччо налетел на хозяина, как зверь, так отделал его, что тот оказался в больнице. Вам все ясно? Муж и жена разъехались. А она снова ждала ребенка. На этот раз родилась девочка Рита. Дон Луиджи забросил работу, он не находил себе места. Когда Рита пошла в монастырскую школу, он начал ходить за ней по пятам. Он тайком подружился с ней, то ласкал, то бил, приговаривая: «Я хочу посмотреть, как она будет относиться к этому». Сперва он попал в тюрьму, а потом — в сумасшедший дом. Там он совсем лишился рассудка и впал в детство. Вот он, синьор, перед вами, но он не понимает, что речь идет о нем. Это я расстилаю возле него платок с монетами для милостыни. Я все время присматриваю за ним, а что поделаешь? Ведь нет молитвы, в которой говорилось бы: «Помогите бедным дурачкам, поддержите святые души чистилища». Если бы я, тайком от своего зятя Гальярди, который служит в трамвайном парке, не заботилась о доне Луиджино, он никогда бы не хотел ни есть, ни пить.
Видимо, это правда, старуха не лжет. Кашелло молчит и только механически улыбается через равные промежутки времени, как загорается свет маяка в тумане, он будто не имеет никакого отношения к тому человеку, о котором рассказала тетушка Кармела. Он смотрит на газету, торчащую из моего кармана, и показывает на нее. Я рассеянно протягиваю ее. «Мансарду он должен был бы вспомнить», — упрямо думаю я.
