– Тетя Катя!.. К нам иди!..
– У, душки! Ангелы небесные! – крикнула она, подходя к окну, и послала им поцелуй.
Этих детей она полюбила с первой минуты, как увидала их по приезде из Киева. Их тогда одели в шелковые костюмчики и новые башмачки. Пете было четыре года, Мане – три. Оба были похожи на Фимочку – белокурые, пухлые, с голубыми глазками и ярко-розовыми золотушными щеками.
– Это чьи же? Прелесть какая! – закричала «молодая». Она села на корточки, обняла ребят, расцеловала их испуганные глазки, их ручки. И тотчас разглядела, что ногти и ушки у них грязные, а под шелковым платьицем у Мани рваные штанишки.
Капитон был нежным отцом, дочку прямо-таки боготворил и часто упрекал Фимочку за её равнодушие и беспечность.
– Какая ты мать? Наша кошка на кухне и та лучше свои обязанности знает…
Лиза баловала его детей, и за это он платил невестке симпатией. Сам он редко видел ребят, разве по праздникам. Холодность бабушки к внукам всегда была его больным местом. На этот раз ласка «молодой» к его заброшенным детишкам поразила Капитона несказанно.
– Неужто так детей любите? – взволнованно спросил он ее.
– Да разве можно не любить этих ангелов? – страстно крикнула она. – Я и на улице-то ни одного ребенка не пропущу без поцелуя… А тут свои… Что на свете чище и красивее цветов и детей? Это поэзия нашей жизни.
Капитон был растроган. Он кинул уничтожающий взгляд сконфуженной Фимочке и призадумался на весь день. Было что-то в речах этой удивительной женщины, что взволновало его невыразимо… А ведь сам он её до сих пор чужой считал и даже готов был вначале враждебно отнестись к этому новому лицу в их семье… «Свои… родные… В сущности, разве это не одни слова?.. Даже у маменьки? А эта о любви заговорила сразу… Да голосом каким!..» Он чувствовал, что стоит здесь перед целым миросозерцанием, стройным и несокрушимым, как обелиск.
Скоро он убедился, что «молодая» любит детей не «на одних словах» и не по-Лизиному. Игрушками не дарит, даже порицает обилие игрушек; конфетами не кормит, а, напротив, сердится, когда Фимочка или Лиза безо времени пичкают их шоколадом. Но родная мать не могла бы лучше следить за их здоровьем и чистотой. Детская, как и весь дом, подчинилась строгому режиму. Ребят, привыкших валяться в постельках, подымали в семь, купали их в холодной воде. После чаю вели в парк до самого завтрака. В жаркие дни Катерина Федоровна заставляла их брать солнечные ванны – голеньких, в одних рубашках, их сажали на горячий песок. В холодные дни и в дождь она устраивала им фребелевские игры[183]. Часами заставляла плести коврик из пестрых бумажных ленточек, клеить коробочки, строить по плану дома из кубиков… Словно по волшебству кончились крики и драки, раздражавшие больную бабушку. Катерина Федоровна весь день оставляла детей на воздухе и требовала, чтоб в семь вечера они были в постели. Обедали они отдельно от больших, а в шесть им подавали чай с легкими бутербродами. Сырое молоко и сырая вода были строго запрещёны. Благодаря этой системе, через два месяца уже дети поправились от бессонниц и катара желудка… Спать дети должны были в темноте. Когда Маня капризно заявила, что она засыпает, только держа за палец няньку, Катерина Федоровна сказала: «А у няньки болит палец, она до утра не придет». Маня было захныкала, но тетя прикрикнула: «Спать сейчас! А то разлюблю!..» Маня стихла, начала глотать слезы и незаметно уснула. А через неделю она уже совсем не заботилась о пальцах няни и стала «шелковой».
Каждое утро Катерина Федоровна, целуя детей, оглядывала их зубы, ногти и их белье и сурово выговаривала няньке, если замечала упущение. Она входила в детскую и проветривала комнату, оглядывала матрасики, воевала с ленивой, неряшливой Фешей, – словом, все поставила вверх дном. Избалованная Феша возненавидела «молодую» с первого дня и беспрестанно порывалась грубить. Но Катерина Федоровна казалась неуязвимой. «Я с вами не разговариваю, – был её обычный ответ. – Я вам только приказываю. Потрудитесь повиноваться!»
– Что ты платишь няньке? – как-то раз спросила она Фимочку.
– Восемь рублей. А что?
– Никуда она не годится! Прибавь двенадцать, и у тебя будет немка… Я такой дряни и даром держать бы не стала…
– Ах, Катя!.. Как дорого! Двадцать рублей!
– Откажи себе в лишней кофточке, но не жалей на ребят. Мне больно глядеть на них… Как ещё они не окривели или в колодезь не упали? Разве за ними есть присмотр? Это от такого-то богатства!
Пробовала она говорить и с Капитоном, но и тот ужаснулся расходу.
Помогло несчастье. В августе вспыхнула дизентерия. Катерина Федоровна запретила детям ягоды и фрукты, заказывала им компоты.
– Оборони Боже, няня, дать им зелени или молока сырого!
Она твердила это каждый день. Тем не менее Маня заболела.
– Зеленью обкормили, – объявила Катерина Федоровна Капитону. – Я до доктора таз оставила… Подите взглянуть! Либо дизентерия, либо острожелудочный катар.
Капитон схватился за голову.
– Сестрица!.. Что же это будет? Ведь мне девчонка всех на свете дороже!
Синие глаза засверкали гневом.
– То-то оно и заметно! Жалели на бонну, а теперь во что болезнь обойдется? Хорошо ещё, если жива останется! Не верю я в такую любовь!..
– Сестрица, голубушка…
– Говорила я, что ваша нянька дрянь, не хотели вы мне верить?
Капитон с кулаками полез на няньку. Та дерзко отрицала свою вину. Но улики были налицо. Доктор подтвердил подозрения, и участь Феши была решена. Капитон хотел её прогнать без денег. Но Катерина Федоровна сказала:
– Это некорректно… Делала она это не со зла, а по невежеству… Что с темного человека спрашивать?.. А держать её в детской вред. Заплатите ей за месяц вперед, а с Маней мы и одни справимся…
– За месяц вперед? Этакой стерве?.. За то, что она моего ребенка погубила?
– Вы сами его погубили. Нечего с больной головы да на здоровую сваливать! Рассчитайте её немедленно!..
Капитон вышел как оплеванный из её комнаты. Ослушаться невестки он всё-таки не решился.
Феша как громом была поражена, увидав деньги в руках. На кухне возбужденно обсуждали этот инцидент… Все знали жадность Капитона и понимали, что если он заплатил рассчитанной прислуге за целый месяц вперед, то это было влияние «немки», как звала её Феша.
– Вот тебе и немка проклятущая! – ахала Стеша. А Федосеюшка улыбалась своей загадочной улыбкой.
Феша целый час плакала на кухне. Потом она подстерегла Катерину Федоровну в коридоре и упала ей в ноги, заливаясь слезами.
– Матушка-барыня, простите Христа ради! Виновата… Со зла на вас дитё яблоком обкормила… Нечто я думала, что от яблока будет болесть? И дала-то трошечки… Простите вы меня, окаянную!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
