Еврейские писатели и поэты вели перекличку в стихах и прозе‚ спорили друг с другом‚ а порой и сами с собой‚ отвергая только что провозглашенное‚ провозглашая отвергнутое. У Бабеля – старый еврей Гедали: "Революция – скажем ей "да"‚ но разве субботе мы скажем "нет"?.." У Багрицкого – его герой: "Я покидаю старую кровать: Уйти? Уйду! Тем лучше! Наплевать!.." У Уткина – в "Повести о рыжем Мотэле": "Это прямо наказанье! Вы слыхали? Хаим Бэз Делать сыну обрезанье Отказался наотрез..." У Эренбурга – портной Лазик Ройтшванец: "Когда гуляет по улицам стопроцентная история‚ обыкновенному человеку не остается ничего другого‚ как только умереть с полным восторгом в глазах..."
Власти провозглашали – еврейский вопрос окончательно решен в Советском Союзе‚ и обойти эту тему было невозможно. У Сельвинского: "Есть ли еврейский вопрос? Нет такого вопроса. Забыты погром и разбой..." У Уткина – с проклюнувшейся надеждой: "Здравствуй‚ товарищ еврей‚ бывшая жидовская морда..." У Светлова: "Никогда не думал я‚ братишка‚ Что могу я жида Полюбить..." У И. Ильфа и Е. Петрова – с запрятанной иронией: "Но ведь в России есть евреи?.. – Есть. – Значит есть и вопрос? – Нет. Евреи есть‚ а вопроса нету..."
"Вопроса" не было‚ но было отторжение‚ неприметное обоюдное отторжение родителей и детей‚ неприятие самого себя прежнего, разрыв с семьей‚ с ненавистным прошлым‚ где обитали "ржавые евреи" "горбаты, узловаты и дики". У Мандельштама, из воспоминаний детства: "Весь стройный мираж Петербурга был только сон‚ блистательный покров‚ накинутый над бездной‚ а кругом простирался хаос иудейства‚ не родина‚ не дом‚ не очаг‚ а именно хаос‚ незнакомый утробный мир‚ откуда я вышел‚ которого я боялся‚ о котором смутно догадывался и бежал‚ всегда бежал..." У Гроссмана в рассказе: военком Факторович "презирал свое немощное тело‚ покрытое черной вьющейся шерстью. Он не жалел и не любил его – не колеблясь ни секунды‚ взошел бы он на костер‚ повернулся бы чахлой грудью к винтовочным дулам... Он научился‚ презирая свою плоть‚ работать с высокой температурой‚ читать Маркса‚ держась рукой за раздутую флюсом щеку‚ говорить речи‚ ощущая острую боль в кишечнике..."
У Багрицкого:
Еврейские павлины на обивке‚
Еврейские скисающие сливки‚
Костыль отца и матери чепец‚
Все бормотало мне: Подлец! Подлец!..
У Светлова:
Чувствую – верна моя дорога
Под полетом поднятых знамен.
Если надобно‚ седую синагогу
Подпалю со всех сторон...
И снова вступал в спор бабелевский Гедали: "Я хочу Интернационал добрых людей‚ я хочу‚ чтобы каждую душу взяли на учет и дали бы ей паек по первой категории. Вот‚ душа‚ кушай‚ пожалуйста‚ имей от жизни свое удовольствие..." Но времена тому не способствовали‚ и Лазик Ройтшванец у Эренбурга говорил с грустью: "Вы думаете‚ если убить человека и припечатать его вопиющей печатью‚ как будто это не живой труп‚ а только дважды два замечательного будущего‚ кровь перестанет быть кровью?.." А герой Уткина возглашал с юношеским задором наперекор всему:
Мы выросли‚
Но жар не тает‚
Бунтарский жар
В нас не ослаб!..
Постепенно их жизнь скукоживалась‚ скукоживалось и их творчество‚ ограниченное дозволенными коридорами‚ где не было места полету и сомнениям. На литераторов-евреев распространялись те же веления времени‚ что и на всю советскую культуру: ужесточения цензуры‚ требования официальной идеологии‚ ограниченный выбор тем‚ их разработка в духе "классового подхода"‚ а затем и всеобщий страх‚ охвативший страну "от Москвы до самых до окраин". Иные приспосабливались к невозможному существованию и преуспевали под лозунгом: "Мы не Достоевские. Нам бы деньги..."‚ но и они вздрагивали по ночам от топота сапог на лестничной площадке.
3
О. Мандельштам:
Помоги‚ Господь‚ эту ночь прожить:
Я за жизнь боюсь – за Твою рабу –
В Петербурге жить – словно спать в гробу...
И он же:
А стены проклятые тонки‚
И некуда больше бежать –
А я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть...
Время было беспощадно к поэту‚ к творцу‚ к любому свободному слову‚ жесту‚ поступку. Сажали за стихи и прозу‚ за критические статьи и искусствоведческие исследования‚ сажали по доносам и без них, как говорил О. Мандельштам, "уничтожался не только человек‚ но и мысль". Н. Мандельштам‚ вдова поэта‚ вспоминала: "Бородатый‚ задыхающийся‚ всем напуганный и ничего не боящийся человек‚ растоптанный и обреченный‚ в последние свои дни еще раз бросил вызов диктатору‚ облеченному такой полнотой власти‚ какой не знал мир..." – "Стихи шли сплошной массой‚ одно за другим... И весь этот год он спешил. Торопился‚ очень торопился. Одышка от этой спешки становилась все мучительнее: прерывистое дыхание‚ перебои пульса‚ посиневшие губы..." – "В сущности, он сжигал себя и хорошо делал. Будь он физически здоровым человеком‚ сколько лишних мучений пришлось бы ему перенести. Впереди расстилался страшный путь‚ и теперь мы уже знаем‚ что единственным избавлением была смерть..."
Осип Мандельштам был "полон доверия к людям‚ весел‚ лёгок". Он начинал жизнь с восторженного: "За радость тихую дышать и жить‚ Кого‚ скажите‚ мне благодарить?.."‚ продолжил ее после первых лет всеобщего убойства: "Нельзя дышать‚ и твердь кишит червями‚ И ни одна звезда не говорит..."‚ высказал горькое (и гордое) признание: "Поэзию уважают только у нас – за нее убивают. Больше нигде за поэзию не убивают..."‚ вскричал напоследок в отчаянии: "Я поставлен в положение собаки‚ пса... Я тень. Меня нет. У меня есть только право умереть..."‚ чтобы отправиться затем по этапу и закончить жизнь на нарах. Декабрь 1938 года. Пересыльный лагерь под Владивостоком. Место захоронения неизвестно.
Н. Мандельштам: "Никто не видел его мертвым. Никто не обмыл его тело. Никто не положил его в гроб..." – "Я вдова‚ не похоронившая своего мужа‚ отдаю последнюю дань мертвецу с биркой на ноге‚ вспоминая и оплакивая его – без слез‚ потому что мы принадлежим к бесслезному поколению".
Рассказы Исаака Бабеля из цикла "Конармия" – "летопись будничных злодеяний" – вызвали бурные отклики‚ как восторженные‚ так и враждебные. Автора обвиняли в натурализме, поэтизации "бандитизма" и клевете на Красную армию; бывший командир Первой Конной армии С. Буденный выступил с разгромной статьей "Бабизм Бабеля"; критики объясняли "ошибки" автора его "связью с мелкобуржуазной местечковой средой еврейского гетто".
Бабель говорил о своем творчестве: "Его будут читать‚ этот рассказ. И будут помнить. Над ним будут смеяться вовсе не потому‚ что он веселый‚ а потому‚ что всегда хочется смеяться при человеческой удаче... Я работаю из последних сил‚ делаю все‚ что могу‚ потому что хочу присутствовать на празднике богов и боюсь‚ чтобы меня не выгнали оттуда..." Его арестовали летом 1939 года и конфисковали все рукописи‚ блокноты и письма‚ которые бесследно исчезли. (Среди следователей‚ допрашивавших писателя‚ были и два еврея; одного из них‚ с четырехклассным образованием‚ спросили впоследствии о Бабеле: "Вы прочитали хоть одну его строчку?" – "Зачем?" – ответил он.)
Бабеля обвинили в "подготовке террористических актов" против руководителей партии и правительства; в приговоре суда написали: "Вошел в состав антисоветской троцкистской группы... являлся агентом французской и австрийской разведки... Приговор окончательный... в исполнение приводится немедленно". Его казнили 27 января 1940 года: в списке расстрелянных в тот день числились шестнадцать человек, – Бабель шёл первым. Тело кремировали‚ прах сбросили в общую яму на территории Донского монастыря в Москве.
Через несколько дней туда попал прах очередной жертвы – режиссера В. Мейерхольда‚ там же, очевидно, нашел последнее упокоение и прах палача – "кровожадного карлика"‚ наркома НКВД Н. Ежова. Со временем яму заполнили до краев‚ сровняли с землей и поставили плиту с надписью: "Общая могила N 1. Захоронение невостребованных прахов с 1930 г. 1942 г. включ." (Через пятьдесят лет установили по архивным материалам‚ что в этой могиле оказалось не менее двадцати процентов евреев.)
Э. Багрицкий:
Коммуна мира!
Мы твои навеки.
Да здравствует веселая орда!..
Мы дружно поворачиваем реки‚
Мы грозно подымаем города!..
О. Мандельштам:
И еще набухнут почки‚
Брызнет зелени побег‚
Но разбит твой позвоночник‚
Мой прекрасный жалкий век!..
4
Евреи Советского Союза – композиторы‚ художники‚ режиссеры‚ актеры – создали многие произведения в музыке‚ живописи‚ театре и кино. Их количество поистине поражает‚ перечень их имен занял бы многие страницы‚ и если названы некоторые из них – не для того‚ чтобы умалить одних и выделить других‚ но из-за огромного множества евреев‚ которые работали и добивались успехов во всех областях искусства.
