почти перестал выезжать из дома. Почему? Как это почему? В прошлом году меня пригласили на Франкфуртскую книжную ярмарку, там как раз вышли две мои книги, меня ждали какие-то журналисты, издатели, телевидение, бог знает кто. И вот, приехав в Варшаву за паспортом, я услышал в Минкульте, что никуда не поеду, так как закончилось действие паспорта, о чем я не знал и никто меня не уведомил. Пришлось отправить телеграмму с извинениями»[861].
Взвоешь тут. Депрессия его усугублялась физическими недомоганиями – падением зрения и слуха, бессонницей и опухшей рукой. Из-за прогрессирующей глухоты Лем больше не мог говорить по телефону, что вызвало недопонимание между ним и Ариадной Громовой, которая несколько раз порывалась позвонить, но писатель отказывался, предлагая общаться письмами. «<…> Мои отношения с п. Ариадной никогда еще не были такими плохими, как сейчас», – переживал он накануне нового, 1975 года в письме Нудельману[862]. Его по-прежнему донимали кашель и астма, он подсел на барбитураты. Друзья и жена в один голос говорили о необходимости отдохнуть. Лем внял этим советам и стал больше времени проводить с сыном. А еще он начал носить слуховой аппарат[863].
В октябре 1972 года Лем посетил Геттинген в рамках Дней польской культуры. В самолете почувствовал внезапную боль в почках, но не стал менять планов: встретился с читателями, выступил по телевидению, а еще, как обычно, прошелся по секс-шопам. При всем своем консерватизме в частной жизни (ему не нравились ни сексуальная революция, ни феминизм, а виновниками эпидемии СПИДа, которая вспыхнет в скором будущем, он посчитает гомосексуалистов) каждую поездку на Запад Лем использовал для ознакомления с достижениями эротической промышленности и собирал порножурналы[864]. По возвращении из Геттингена с восторгом рассказывал Щепаньскому об уровне жизни в ФРГ. «Болтал в бешеном темпе, сравнивая наш примитив и бардак, нашу бедность с западногерманской роскошью и тамошней организованностью, – записал Щепаньский. – Менее всего я люблю в нем эту восприимчивость к материальной стороне жизни»[865].
В это время, к большому сожалению Лема, сценарная комиссия не дала добро на экранизацию «Расследования», которую предложил Пестрак[866], но в феврале 1973 года съемки все-таки начались. А в Будапеште Иштван Казан взялся снимать сериал о Пирксе. В 1973 году вышел польский телеспектакль «Существуете ли вы, мистер Джонс?», а Лем получил награду первой степени от министра культуры и искусств и приглашение стать председателем международной встречи писателей-фантастов стран народной демократии в Познани, организованной Чеславом Хрущевским – 45-летним фантастом, который только что завоевал специальную награду европейского конгресса научной фантастики (Еврокона) в Триесте.
Хрущевский был не единственным польским фантастом, чья звезда взошла в 1973 году. Тогда же вышел громкий роман Адама Вишневского-Снерга «Робот», явно написанный под влиянием Лема[867]. Казалось, польская фантастика пошла на взлет. Процесс этот подметил 29-летний краковский критик Тадеуш Нычек: «<…> На освобождаемое мастером место <…> начали прорываться другие, сначала бочком, а теперь все смелее <…> Самым храбрым оказался Богдан Петецкий, который уже на несколько кругов, то есть книг, опередил соперников <…> И пока никто не может его догнать – пару месяцев назад у него вышел уже пятый романчик – „Операция Вечность“. На пятки ему наступает Чеслав Хрущевский, обладающий бóльшим стажем и писательским великолепием, но меня пока до конца не убедил. А за ними уже выстроились дебютанты: Конрад Фиалковский с рассказами „Космодром“, Тадеуш Козловский с повестушками „Соскальзывание“, Кшиштоф Борунь с романом „Грань бессмертия“ и Януш А. Зайдель со вторым романом – „Вход через зеркало“ (все изданы в „Искрах“) <…> Это настоящая „школа Лема“ или новая литературная „польская школа“ научной фантастики. Все эти произведения словно вышли из теорий Лема на тему фантастики, из его многолетних сражений за высокое качество этой литературы <…>»[868]. «Сегодня Лем – уже не единственный наш писатель, на высоком уровне создающий литературу, относящуюся к научной фантастике, – вторил Нычеку спустя 8 месяцев 24-летний студенческий функционер и будущий писатель-фантаст Анджей Вуйчик. – Выросло целое поколение его наследников. Дворак, Малиновский, Мерчик, Простак, Стофф, Зайдель, Чеховский, все они кивают на Лема как на того, кто указал им путь и открыл огромные возможности научно-фантастической литературы»[869].
Нычек явно поторопился отправлять Лема на покой. Бóльшую часть 1973 года, кроме весны, когда он читал лекции в Регенсбурге, Лем писал головокружительный по остроумию и прозорливости рассказ «Профессор А. Донда» (был еще порох в пороховницах!), а еще был занят работой над «Големом XIV» – фундаментальной вещью, отнявшей у него немало сил. Получившееся произведение оценила даже Барбара – самый суровый его критик, которому Лем не подчинился лишь один раз, когда она предлагала убрать раздел о соляристике из «Солярис»[870]. Под суперкомпьютером четырнадцатого поколения Лем, видимо, в аллегорической форме вывел себя, а «Памятка для лиц, впервые участвующих в беседе с Големом» – это в сущности памятка для общения с Лемом (об этом догадались уже тогда, причем Бересь именно в этом видел объяснение, почему электронный супермозг вообще снизошел до общения с людьми[871]). И перед ним преклонялись в точности так же, как перед Големом Четырнадцатым. «Не знаю, пригласили ли Станислава Лема на конгресс польской науки, хотя знаю, что лучшие умы этой страны признательны ему за расширение интеллектуальных горизонтов, инъекцию мыслительного допинга и удовольствие общения с Необычайным. Не уверен, откровенно говоря, следует ли вообще его приглашать, Лем такой один и встречаться с ним надо ради него самого <…>» – написал в июне 1973 года 38-летний краковский журналист Стефан Братковский, бывший сотрудник разогнанной «По просту», ныне специализировавшийся на теме научного прогресса и открытий будущего[872]. «Лем такой один, и встречаться с ним надо ради него самого» – такое впечатление, что Братковский каким-то чудом прочел еще не изданного тогда «Голема XIV». Ему вторила 46-летняя детская писательница Янина Вечерская: «Несмотря на радикальные суждения, будто научным фантастам нет спасения, ибо врата рая для них закрыты, Лем уже давно вошел в эти врата (о нем серьезно пишут серьезные критики „настоящей литературы“), и даже, можно сказать, закрыл их с другой стороны, превратившись, благодаря „Фантастике и футурологии“ в этакого апостола Петра с ключами от входа <…> Все чаще говорят, что явление под названием „Лем“ превосходит компетенции литературных критиков и что рецензии на его книги должны писать группы специалистов в разных дисциплинах»[873]. А Мацёнг очередную статью о Леме озаглавил просто: «Лем как классик жанра»[874]. Александр Вечорковский, который когда-то язвительно прошелся по «Философии случая», теперь
