диссидент), тоже отметил юмор Лема, но обратил внимание на то, что Лем как «живой компьютер» не способен быть веселым сам по себе – он всегда имитирует веселость по чужому образцу, словно вводит в себя программу, поэтому и скрывается под личинами то Коуски, то Хогарта. И все его книги тоже построены по одному принципу: он сначала исследует какой-либо жанр, а потом пытается что-то в нем изменить, тем самым обретая столь ценную в глазах критиков индивидуальность[829].
Восторженный текст о Леме опубликовал в ноябре 1971 года 27-летний католический поэт Гарри Дуда, который подошел к делу столь обстоятельно, что даже расставил ссылки на использованную литературу (в журнальной статье!). По словам Дуды, Лем осуществил вторую попытку изобразить человека в новых условиях – условиях строительства коммунизма (первая была при господстве соцреализма и не может считаться удачной). Лем также оказался вторым после Алексея Толстого с его «Аэлитой», кто сумел наполнить фантастику новым идейным содержанием (коммунистическим, естественно). А еще у Лема получилось соединить жанры научной фантастики, сказки и философской притчи, что удавалось немногим (разве что Итало Кальвино в «Космикомических рассказах» и братьям Стругацким в романе «Понедельник начинается в субботу»). Наконец, Лем размывает границы между научной фантастикой и большой литературой, стоя в ряду таких писателей, как Уильям Голдинг, Курт Воннегут, Хорхе Луис Борхес и Кобо Абэ. Очень печально, сокрушался Дуда, что при таких заслугах отечественная критика относится к произведениям Лема «как мачеха, то и дело оставляя их на периферии проблематики польской литературы после 1945 года»[830].
Подоспели и рецензии на «Фантастику и футурологию». Надо думать, Лем не без опаски ждал их, поскольку уже в ноябре 1970 года Ариадна Громова, прочтя монографию, ошарашила его вердиктом: «Вы никудышный критик». То же мнение, хотя и мягче, высказал ее соавтор Рафаил Нудельман[831]. И вот пошли польские отзывы. В «Месенчнике литерацком» 31-летний заместитель главного редактора краковского журнала «Студент» и будущий председатель краковского отделения СПЛ Ян Пещахович отдал должное Лему как первому писателю в Польше, поднявшему фантастический жанр на мировой уровень. Правда, этот мировой уровень оставлял желать лучшего: «<…> Надо признать, что у многих жрецов научной фантастики плохо с дисциплиной мышления; очень часто, особенно в случае американской фантастики, преобладает поверхностный историко-футурологический и познавательный пессимизм, вытекающий не только из незнания механизмов, обуславливающих будущее, но и из слабого понимания настоящего. Отсюда картины уродливых обществ или жутких диктатур будущего, совмещающих в себе рассказы об инквизиции, Супермене и пророчествах святой Бригиты». Под механизмами, обуславливающими будущее, как и под пониманием настоящего, журналист, вероятно, имел в виду политэкономию и марксизм в целом. Однако нельзя не признать его правоту, когда он написал: «<…> Будущее (научной фантастики. – В. В.) лежит не в умножении картин катастроф и юмористических рассказов, а в интеллектуальном дисконтировании всех областей человеческой мысли под углом футурологии»[832].
В январе 1971 года о монографии Лема написал 58-летний публицист ПАКСа Альфред Лашовский. Его текст никаких открытий не содержал, разве что в самом конце католический литкритик, как и подобает верующему, поставил Лему на вид, что тот боится называть вещи своими именами, когда живописует ничтожность человека в сравнении с кем-то высшим. С кем же? С Богом, конечно[833]. Интересно другое: Лашовский до войны проделал эволюцию от ультралевого социалиста до члена НРЛ-Фаланги (почему и нашел пристанище в ПАКСе). Лишний пример, почему Лем не хотел печататься в паксовских изданиях.
«<…> Лем до конца книги, кажется, гонит от себя мысль, которая напрашивается сама: из закрытого анклава жанровой „второстепенности“ можно вырваться только путем привития древу фантастики ростков подлинной гуманистической мысли», – написал в «Политике» ровесник Лашовского, Рышард Матушевский, авторитетнейший критик, бывший заместитель главного редактора «Новы культуры» и бывший секретарь «Кузницы», а во время оккупации – сотрудник «Жеготы», спасший, между прочим, Яна Котта. – «Полагаю, Лем слишком усложняет ситуацию с НФ <…> Не техническая, а психологическая и философская наивность обесценивает science fiction. Поэтому Чапека признали писателем „первой категории“ и он избежал гетто science fiction, а большинство его последователей – нет». Лем тоже, по мнению Матушевского, писатель первой категории и даже возможный реформатор всей мировой фантастики[834].
Эти слова наверняка грели Лему душу. Не только в последней монографии, но и во многих интервью он как заведенный повторял, что фантастическая литература по большей части – дешевое чтиво, порнография или бессмысленные приключения, упакованные для привлекательности в обертку фантастики, не имеющую, конечно, ничего общего с наукой. В 1970 году он наконец получил возможность заявить это англоязычной аудитории, опубликовав два эссе в австралийском журнале Брюса Гиллеспи SF Commentary. Тогда же Лем начал выходить на англоязычный рынок: весной 1971 года подписал договор об издании в США «Непобедимого»[835].
Впрочем, не только уровень фантастической литературы удручал Лема, но и уровень фантастического кино. В апреле 1971 года он дал интервью еженедельнику «За и против» (органу бывших паксовцев, вышедших в 1956 году из организации и создавших лояльное властям Христианское общественное объединение), где высказал свое мнение о киносенсациях последних лет. «Космическая одиссея» Кубрика, на его взгляд, «не имеет больших интеллектуальных достоинств, но визуальный ряд представляет собой максимум из того, что сегодня можно показать на космическую тему». Что касается «Планеты обезьян» Франклина Шеффнера, то там производят впечатление только костюмы и маски, фабула же показалась Лему банальной, насилие и жестокость излишними, а шутки грубыми[836].
Однако упор на внешние эффекты отличал не только зрелища буржуазного мира. Например, в марте 1971 года 23-летний филолог, будущий специалист по творчеству Лема и писатель-фантаст Анджей Стофф посетовал, что фантастика в Польше по-прежнему считается легковесным жанром и, кроме Лема, ни один автор этого направления не имеет шансов опубликоваться в солидном, «взрослом», издательстве. Справедливое наблюдение – вот только о какой серьезности можно говорить, если даже этот текст украсил кинокадр с почти обнаженной девушкой и подписью: «Научная фантастика все чаще становится темой фильмов»?[837]
В отличие от Польши, в Советском Союзе фантастика, в том числе польская, имела шансы быть опубликованной в солидных издательствах. Например, в 1966 году издательство «Мир» выпустило сборник Конрада Фиалковского, через год – сборники Боруня и Лема, в 1969 году – трилогию Жулавского, в 1970 году – сборник польской фантастики «Вавилонская башня», где нашлось место и двум рассказам Лема («Несчастный случай» и «Дознание»), в 1971 году – еще один сборник Лема, состоявший из рассказов о Пирксе и романа «Глас Господа» (под названием «Голос неба»), а в 1976
