В Крыму, только что присоединенном к Российской империи, Потемкин купается в роскоши, подобно восточному владыке. По воле государыни он стал «князем Таврическим», и им овладело неистовое желание организовывать и строить на переданных под его начало целинных землях. Он основывает города, прокладывает дороги, создает учебные заведения, разбивает парки, сажает виноградники, роет портовые бухты, открывает верфи, привлекает колонистов, финансируя их обустройство. У него там свой гарем, «курятник», как он его называет, из пяти красавиц, племянниц Энгельгардт. Они становятся поочередно его любовницами. Его не смущают ни разница в возрасте, ни родственные отношения. Будучи неофициальным мужем императрицы, он относится к ней с нерушимым обожанием, не отказывая себе, вместе с тем, и в более зеленых плодах. О пыле его чувств свидетельствуют письма к одной из его фавориток, маленькой Варваре: «Люблю тебя, душа моя, и как! Как никогда еще не любил… Целую тебя всю…», «Дружочек мой, дорогие мои губки, мамочка моя, сокровище мое…», «Любовь моя нежная, твоя победа надо мной прочна и вечна…», «Приди, о, любовь моя, спеши, о, друг мой, бесценный дар, который сам Бог послал мне…», «Я весел, когда ты весела, сыт, когда ты не голодна. Я всюду следую за тобой, вплоть до качелей, на которых ты любишь качаться; только мне не по себе, когда ты взлетаешь слишком высоко». Получала ли когда-либо Екатерина столь пикантные послания от своего возлюбленного? Во всяком случае, она не ревнует. Да и как ревновать, когда она сама, а ей пятьдесят четыре, крутит пылкую любовь со своим Сашей Ланским, которому двадцать пять?
В этом 1783 году от общения с Ланским она получает такое удовлетворение, о котором может только мечтать. Он не реагирует на попытки прельщения со стороны зарубежных монархов, идет ли речь об Иосифе II, о принце Пруссии или о шведском Густаве III. Преданный Екатерине, он думает лишь о счастье любовницы и о величии страны. Мягкость его характера завоевывает ему доверие велико-княжеской супружеской пары. Двор удивлен, что он оказывается в стороне от интриг. Ланской стремится к знаниям и тратит все свои средства для пополнения своей библиотеки. Вместе с царицей увлекается он историей России. Усевшись рядышком, они роются в старых монастырских архивах. С 1772 года Екатерина пользуется при чтении очками. Она не стесняется надевать их в присутствии своего фаворита. Близость их так сильна, что исключает кокетство. Может быть, даже главное их удовольствие состоит в обмене мыслями. Это сотрудничество ярко проявляется, когда дело доходит до возрождения Российской академии, впавшей в летаргический сон при ее руководителе Домашневе. Ланской предлагает заменить этого расточительного и бестолкового человека энергичной княгиней Дашковой. Она только что вернулась в Россию и представляет себя жертвой царской неблагодарности, поскольку, по ее словам, Ее величество не соблаговолила признать оказанные ею услуги во время государственного переворота 1762 года. Прекрасная возможность заткнуть жадный рот лакомым куском. А потом, какой урок можно будет преподать просвещенным умам Европы: женщина назначается главой Российской академии!
Екатерина одобряет проект. Но княгиня Дашкова артачится. «Назначьте меня начальницей над вашими прачками!» – отвечает она государыне во время придворного бала. Очевидно, Дашкова надеется на более значительный пост. Вернувшись к себе и не снимая парадного платья, она пишет длинное послание императрице, мотивируя свой отказ от ее предложения опасением оказаться не на высоте. В семь часов утра она посылает письмо во дворец, а спустя час получает в ответ несколько любезных строк, где ничего не говорится об ее отказе. «Вы встаете раньше меня, голубушка, – пишет ей Екатерина, – и прислали мне записку к завтраку… Я Вас прощаю прежде всего потому, что Вы не отклонили мое предложение (?)… Будьте уверены, что в любом случае мне будет приятно служить Вам словом и делом». В тот же вечер в Сенат передается указ о назначении княгини Дашковой на должность руководителя Российской академии. Она кипит от гнева, но отступать уже поздно. Через несколько дней она вступает в зал заседаний под руку с восьмидесятилетним Эйлером, чтобы председательствовать на учредительном заседании Академии. Очень скоро она войдет во вкус новой работы. По примеру Французской академии Дашкова дает задание Российской академии разработать первый словарь национального языка и установить правила орфографии, грамматики и произношения. Для расположения слов новые лексикографы принимают не алфавитный, а этимологический порядок. Результат разочаровывает Екатерину. «Труд получился… сухим и тощим, – пишет она княгине Дашковой. – В его нынешнем виде я вижу в нем лишь перечень не вошедших в обиход и не распространенных слов. Что касается меня, уверяю, что из них я не понимаю и половины… Французская академия очистила национальный язык, изъяв из него все, что там было варварского». Обескураженная непониманием Ее величества, княгиня Дашкова тем не менее продолжает начатое дело. За чистку языка и помещений Академии она берется с рвением домашней хозяйки. Реорганизуя Музей изящных искусств, Дашкова с ужасом обнаруживает два сосуда с заспиртованными человеческими головами, отсеченными по приказу Петра Великого: голову любовницы царя Марии Гамильтон, обвиненной в неверности, и голову Вильяма Монса, любовника царицы.[127] Эти страшные останки служили экспонатами с 1724 года и вызывали любопытство публики. Княгиня Дашкова распорядилась убрать их. В типографии Академии она печатает исторические труды Екатерины и просит ее сотрудничать в созданной ею газете «Собеседник друзей русского языка». Очень довольная этим, императрица анонимно пишет серию небольших веселых статеек – карикатурных портретов своих близких, забавные воспоминания, безобидные шутки, испещренные скобками и примечаниями. Ланской исправляет грамматические ошибки Ее величества. Но стиль, иронический и острый, только ее, Екатерины. «Должна Вам сказать, – сообщает она Гримму, – что вот уже четыре месяца, как в Санкт-Петербурге выходит русская газета, где замечания и примечания зачастую заставляют смеяться до слез. В целом эта газета является забавной смесью всякой всячины». Так же анонимно Екатерина пишет пьесы, которые ставятся на сцене Эрмитажа. «Вы спрашиваете меня, – пишет она тому же Гримму, – почему я пишу столько комедий… Во-первых, потому, что это забавляет меня; во-вторых, потому, что мне хотелось бы содействовать подъему национального театра, которому, из-за нехватки новых пьес, уделяется недостаточно внимания; и в-третьих, потому, что полезно немного поругать выдумщиков, которые начинают задирать нос. Пьеса „Обманщик и обманутый“ имела огромный успех… Самое забавное то, что на первом представлении стали вызывать автора, который… сохранил полное инкогнито». В «Обманщике и обманутом» Екатерина показала своего рода Калиостро, окруженного глупцами-поклонниками. Впрочем, большая часть ее пьес является плохо состряпанной философской сатирой с бледными характерами. К тому же возможно, что ей тайно помогал в литературном труде какой-нибудь публицист, пользующийся милостью двора. Общая направленность ее писаний являет собой смесь вольтерианства и русской традиции. Гримму, который направляет ей робкую критику этих работ, она весело отвечает: «Ну что, разбиты в пух и прах эти драматические произведения, не так ли? Вовсе нет. Я считаю, что все сгодится за неимением лучшего, а раз все стремятся попасть на спектакль, раз зритель смеется и раз пьесы способствовали снижению влияния сектантов, значит, эти пьесы, несмотря на недостатки, достигли желаемого успеха. Пусть, кто может, напишет лучше, и когда таковой объявится, мы больше писать не будем, а будем развлекаться на спектаклях по его пьесам». Она даже пробует свои силы в поэзии на русском, французском и немецком языках, но признает свою слабость в этой области: «Четыре дня я занималась стихотворством, но на это уходит слишком много времени, да и начала я слишком поздно».
