Позднее я узнала, что Жегота подкупила отпустившего меня унтерштурмфюрера. Еще я узнала, что через несколько недель его расстреляли. Это была одна из самых крупных взяток за всю историю Жеготы. Должно быть, мои друзья по-настоящему любили меня, раз пошли на такое. На следующий день мое имя появилось на красных плакатах в списках казненных.
Дорогие мои, любимые девочки, скоро мы увидимся. То, что вы делаете, дает миру надежду на то, что ужасы не повторятся. Конечно, мои слова относятся и к вашему учителю, профессору Норману. Также я посылаю наилучшие пожелания вашим родителям.
Искренне ваша, любящая вас,
Иоланта-Ирена».* * *
Экскурсия закончилась в таком же полутемном, как и все остальные помещения Павяка, музейном зале. Здесь девочки увидели прощальные письма, написанные заключенными родным и любимым перед казнью, записки, тайно переправлявшиеся на волю, шахматные фигурки, вылепленные из заплесневелого хлебного мякиша. Одна арестантка нарисовала акварелью свою камеру, и на рисунке расписались все 18 ее сокамерниц. В живых не остался никто. Особенно долго Лиз, Сабрина и Меган стояли перед крохотными синими пинетками, сшитыми матерью для родившегося в тюрьме ребенка.
Лиз чувствовала себя раздавленной. Что была их простенькая пьеса на фоне трагической истории Польши, что были ее переживания по сравнению с тем, что помнят те, кто выжил в этом аду, кем были они, американские тинейджеры нового тысячелетия, по сравнению с поляками, увязшими в тысячелетии предшествующем?.. Разве могла она хотя бы надеяться понять, какой болью наполнено их прошлое? Разве было у нее право заставлять их его вспомнить? Мы, думала она, сыграли пьесу уже раз 40, но ведь им нужно будет выступить еще 200, а то и 2000 раз, чтобы об Ирене узнал весь мир.
Лиз нащупала в кармане распечатки писем зрителей, посмотревших «Жизнь в банке», и решила, что не позволит Павяку сломать себя, как не позволила ему сломать себя Ирена. Она поклялась, играя Ирену, вспоминать Павяк, чувствовать на своих плечах его холодный груз, слышать его могильную тишину, видеть крохотные синие пинетки. Она заставит это чудовище наполнять ее вдохновением и силой.
Глава 29
«Вы спасли спасительницу»
Варшава, май 2001
На следующий день они с профессором Леоцяком посетили Умшлагплац – площадку, размером меньше теннисного корта, окруженную четырьмя мраморными стенами, на которых выбиты имена убитых в Треблинке евреев: Авраам, Анна, Арон… Леоцяк показал им фото 60-летней давности, снятые немцами на том самом месте, где они теперь стояли: гигантский загон, заполненный евреями, ожидающими поезда на Треблинку. После этого он повез девушек к писателю Михаэлю Гловинскому, которого во время войны спасла Ирена. Его мемуары, «Черные времена», только что вышли в свет.
Они прошли в кабинет профессора Гловинского – сутуловатого человека с растрепанными седыми волосами.
– Сначала я расскажу вам историю своего спасения, а потом мы попьем чаю и поговорим, – сказал он. – Я обязан Ирене буквально всем. Она вывезла меня из гетто, когда мне было всего восемь. Она спасла моих родителей и двоюродного брата Петра Цеттингера – он выбрался из гетто через канализацию… В детстве у меня были очень выраженные еврейские черты… в те времена это называлось «неудачной внешностью»… меня спрятали в одном из монастырей.
Гловинский рассказал о бесконечных перемещениях из одного убежища в другое, рассказал об отчаянии и предательствах, о том, как ему пришлось сыграть шахматную партию с шантажистом (экстравагантную историю, похожую на эпизод из фильма Феллини или Бергмана), о мгновениях, когда он находился на грани гибели…
– Мне было девять лет, и я был уверен, что мама погибла. Однажды воспитанников приюта в Турковице пригласили в гости к одному из местных богачей… это был этакий жест сострадания. Мы, дети, сидим на персидском ковре в доме этого филантропа, и прислуга угощает нас пирожными. И вдруг я узнаю в одной из горничных свою маму. Она тоже узнает меня, но показать этого мы не можем… она отворачивается к другому мальчику…
Прощаясь с девочками, профессор Гловинский произнес слова, которые девочкам придется услышать еще не раз:
– Ирена спасла меня и многих-многих других… Это было очень давно… и об этом почти все забыли. Но теперь вы, девочки… вы стали спасительницами.
Вы спасаете Ирену, рассказывая о ней всему миру… Вы спасли спасительницу.
* * *
До встречи с Иреной им осталось нанести еще один визит, совершить еще одно паломничество… Они шли к Ханне, чья мать, Яга Пиотровска, помогала Ирене закапывать списки детей под своей яблоней. Ханна наверняка должна была знать, что произошло со списками. Ханна до сих пор жила все там же, в доме 9 по Лекарской улице.
Ханна Пиотровска-Реховичова, худая, статная женщина, в синем вечернем платье и наброшенном на плечи ярко-красном платке, ждала их у двери, выделяясь ярким пятном на фоне серой стены. У нее были прямые каштановые волосы, подстриженные по плечи. Фасад дома был испещрен небольшими круглыми выбоинами. Каждая из них была укреплена мазками цемента и поэтому сильнее бросалась в глаза.
– Интересно, что это за дырки? – прошептала Меган Сабрине, пока они поднимались на крыльцо.
Шею Ханны украшало колье из трех морских раковин, отбрасывающих блики солнечного света на ее точеное лицо. Если в то время, когда ее мать с Иреной закапывали во дворе банки со списками, ей было 12, прикинула Меган, то сегодня ей должно быть ближе к 70.
Ханна застенчиво улыбнулась и произнесла на правильном, но не очень уверенном английском:
– Иренины девочки из Канзаса.
Заметив, что их заинтересовала щербатая стена ее дома, она сказала:
– Автоматные пули.
Продолжила она уже по-польски:
– При восстании 1944 года[120] Варшава была разрушена почти полностью, осталось всего несколько кварталов, и наш был среди них. Эти отметины стали памятником. Наши соседи заштукатурили следы от пуль на своих домах. Но мы сделали ровно противоположное. Мой муж – художник.
Она пригласила их и съемочную группу в дом и, усадив за стол, угостила яблочным сидром и печеньем. Дом номер 9 отличался от прочих не только снаружи, но и внутри: стены комнат были расписаны мужем Ханны. Одна стена представляла собой изумительную «обманку», смотря на которую гости видели холл с большой хрустальной люстрой и величественной винтовой лестницей, уходящей куда-то под потолок в углу комнаты. Другие стены были увиты настолько же реалистично исполненной виноградной лозой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
