— А вот понимай, как хочешь, — случилось, да и только! Отдал я ее даром одному леснику. Не подошла она мне. И рад бы не отдавать, ведь она мне в копеечку обошлась, а отдать пришлось, — уклончиво ответил Нестор Григорьевич.
— Чудно все это, даже поверить трудно. Ну, объясни, почему это вдруг взял да отдал? — привязался я.
— Не вдруг, вдруг такие дела не делают, — после долгой паузы начал Нестор Григорьевич. — Терпел я, терпел, а все-таки решил отдать, хоть и хорошая собака была.
И мой приятель подробно рассказал мне несложную историю.
Уже с первых дней жизни на новом месте у собаки проявились какие-то странности. Утром между собакой и Нестором Григорьевичем были самые лучшие отношения. Собака скакала вокруг хозяина, когда он одевался и брал поводок, чтобы пойти на прогулку, с тоскливой покорностью провожала его глазами, когда он уходил на работу, но крайне недружелюбно встречала его, когда Нестор Григорьевич возвращался домой вечером.
— Ну чего ты боишься? Иди же ко мне! — ласково подзывал он собаку и протягивал к ней руку.
Но собака явно избегала хозяина. Она пряталась от него, следила за ним недружелюбным взглядом и, когда он пытался подойти ближе, глухо рычала, а ее глаза загорались недобрым блеском. Более месяца продолжалось такое странное поведение дратхара.
— Утром и днем все ничего, а вечером — волком смотрит, того и гляди искусает.
— Но в чем же дело, Нестор Григорьевич? Я ничего понять не могу, — не выдержал, наконец, я.
— Я тоже долго понять не мог. Ведь если бы щенком ко мне попала, а то взрослой купил. Наверное, ее прежний хозяин «за галстук закладывал» и, когда напивался, лупил собаку, вот она и привыкла запаха алкоголя бояться.
— Так вот в чем дело! Значит, собака на тебя рычала, когда ты в нетрезвом виде домой являлся… Теперь все понятно.
— Какой там нетрезвый вид! — возразил Нестор Григорьевич. — Каплю выпьешь, никому и в голову не пришло бы, что выпил, а она своим собачьим чутьем обнаружит и рычанием весь дом взбудоражит. За последнее время, веришь ли, житья от нее просто не стало. Подумал я, подумал, помучился с ней и, наконец, отдал знакомому леснику. Сейчас взял щенка, скоро натаскивать его буду.
— А все-таки жалко дратхара, — сказал я. — Работал, говоришь, хорошо да еще такой ценной особенностью отличался — водки не выносил.
— А ну его к шуту! — только проворчал в ответ Нестор Григорьевич.
ТРИ СОБАЧЬИ СУДЬБЫ
В октябре 1956 года мне привелось недельку провести в горах Киргизии на высокогорной станции Академии наук. Эта станция расположена в ущелье Кызылсу, в хребте Терскей-Ала-Тоо, на высоте 2800 метров над уровнем моря. Выезжая в Киргизию на этот раз, я не собирался подниматься высоко в горы. Ушли те золотые деньки, когда горы были мне доступны. Станция располагалась слишком высоко, а высота противопоказана моему здоровью — так утверждают врачи. Однако все случилось не так, как я рассчитывал. Волей-неволей мне пришлось посетить высокогорную станцию, и, так как в ее окрестностях обитало много интересных птиц и зверей, я прожил здесь неделю.
— Когда будете проезжать Покровку, остановитесь там ненадолго, загляните на нашу высокогорную станцию. Это незаурядное место, — посоветовал мне один из сотрудников Киргизской академии наук. — База на восточной окраине поселка, мы дадим туда телеграмму, вас встретят, обеспечат жильем и предоставят верховых лошадей, чтобы подняться до места.
От всего сердца поблагодарил я за оказанное внимание. Спустя час после этого разговора телеграмма была отправлена, а я, втайне предполагая провести время не в горах, а внизу, в зарослях облепихи того же ущелья, выехал на машине в Иссык-Кульскую котловину, рассчитывая вскоре попасть в Покровку. Но в Покровке меня не встретили. Телеграмме не суждено было попасть в руки станционной администрации, и я, явившись на базу, оказался там нежданным и — больше того! — непрошеным гостем.
— Куда могла пропасть телеграмма?! Я своими глазами видел ее подписанной и был свидетелем, когда ее отправляли! — пытался я убедить директора.
Но он, видимо, больше всего на свете ценя покой, только пожимал плечами и выражал явное недоумение. Еще раз повторяю, что посещение высокогорья не входило в мою программу. Однако отказаться от этого при создавшемся положении, когда на моем пути вдруг появилось препятствие, я не хотел. К счастью, на станции, недавно принадлежащей Московскому географическому институту, а затем переданной Киргизской академии наук, еще продолжало существовать двоевластие. То, чего не пожелали сделать осторожные новые хозяева, не долго думая сделали москвичи. Одним словом, на другой день к вечеру меня перебросили на автомашине в горный лесхоз, откуда в сопровождении десятиклассника Павлика я уже пешком отправился дальше.
Вскоре наползли тучи и вечерние сумерки сменились ночью. Освещая тропинку карманным фонариком, мы медленно поднимались вверх по ущелью старым еловым лесом. Сверху бесшумно падали крупные хлопья снега.
«Как резко изменилась погода! В Покровке днем по-летнему жарко — градусов двадцать выше нуля, — а здесь хлопьями валит снег, наверное, совсем скоро наступит зима», — думал я, поднимаясь все выше в горы едва заметной лесной дорожкой.
Часа два спустя мы добрались до широкой поляны. На ней стояла высокогорная станция. Несмотря на позднее время, в окнах ее светились приветливые огоньки. Издали заслышав наши шаги, несколько собак различной породы и масти кинулись нам навстречу. Дружелюбно помахивая хвостами и повизгивая, они встретили моего спутника Павлика, а заодно и меня, незнакомого им человека.
— Вот так охрана! — не выдержал я, гладя голову крупной белой собаки.
— А что здесь охранять? Да, кроме того, они меня издали узнают. Ведь все они моей мамы питомцы; она брошенных собак под свою защиту берет, — пояснил Павлик.
Как оказалось позднее, под опекой матери Павлика, Юлии Павловны, в ее совсем не просторной квартире, безмятежно проживали три спасенные ею собаки. Одну из них звали Тата, другого пса — Кузя, третью — Текеч. И хотя все собаки жили под одним кровом и пользовались защитой одной хозяйки, жизнь их протекала по-разному. Большую часть дня и ночи Тата спала на кушетке в комнате Юлии Павловны. Кузина жизнь проходила в темном проходном коридоре, а Текеч жил на балконе. Днем, когда солнце поднималось над снеговыми вершинами гор, застекленный балкон прогревался. Однако ночью, уже в октябре, на балконе царила настоящая стужа. При дыхании клубился пар, леденели окна, в ведрах замерзала вода.
