Глава 25
Старая русская глаголица
Любимым изречением княгини Ольги было: «Земного не сведал о небесном пытаеши». Еще никогда оно ее не подвело. Иногда себе говорила: «Земного не сведая, о небесном глаголаши».
Так сокрушала в себе гордыню.
Ослабевшая после болезни, княгиня–Ольга не сразу догадалась, что нянькины слова о мрачных глазах болгарского царевича Бояна и его заглядываниях на Малушу были более всего вызваны просьбами ее и желанием уехать из Киева до возвращения князя Святослава. Зная привязанность к себе княгини, Малуша надеялась на ее твердость воли и бесстрашие. На ее самовольство, наконец. Однако княгиня Ольга знала, что Святослав любил Малушу, и не могла помыслить, чтобы позволить ей поступить против повеления князя. Только с разрешения Святослава Малуша могла уехать в свое село… «Нет, нет и нет», — сказала себе княгиня Ольга, которую удивляла решимость молодой женщины удалиться от мужа, от близких, от своего дома в столь трудное для себя время.
— Нянька, тебя Малуша просила повлиять на меня? — спросила она.
— Просила, просила, голубонька моя… — засмеялась нянька и тут же вздохнула: — Нелегко ей, ой, нелегко…
И будто отвечая на непроизнесенный вопрос княгини Ольги, нянька продолжила негромко:
— Малуша — разумная и знает, что дитя следует носить в тишине и покое, а тут — какой покой?.. Боян рыщет, где бы ему столкнуться с Малушей… Болгарка Млада все хохочет и хохочет, скачет, словно коза по горкам… От Бояна укрывайся, от хохота Млады скрывайся, за Святославом гляди, куда пошел и что сказал… Сильная Малуша выбрала тишину… В Малушине речка, и холмы и вербы… Неспокойно стало у нас, княгинюшка…
Это княгиня Ольга и сама понимала, чувствуя, что неспокойствие стало одолевать весь дом, и не только терем, но… И… может быть, и Киев? После смерти Порсенны у нее будто прервались тесные связи с жизнью, она даже не подозревала, как много значил в ее жизни этруск. Его беззаветная любовь к ней и Святославу, в которой она не сомневалась, служили для нее тем уголком, где душа отдыхает от тревог и беспокойств — это было надежно.
Покой, покой! Его захотела Малуша. И можно ее понять: после всего «пережитого из‑за Марины добавилась еще неясность (или даже только подозрение на эту неясность) с болгаркой — все это могло лишить последних сил… А они так нужны, нужны, даже если родится внучка или внучек, а не та светозарная звезда, обещанная Анозой–Фаридом.
— У Малуши есть голова! — сказала нянька. — Она знает, что бороться с любой женщиной ей можно только после родов. И чем успешнее они будут, тем легче ей станет потом… Если же неудача… Нельзя и подумать о горе…
— Малуше не придется ни с кем бороться, — вяло отозвалась княгиня Ольга, — Святослав ее любит…
— И–и-и, княгинюшка! Отлюбил — разлюбил, перелюбил… Любит и кот мышку… Прости меня… Устала Малуша, пусть едет.
— Нет, нянька, одна я ее отпустить не могу, хотя знаю, как надорвалась Малуша во время моей болезни… Нужно дождаться Святослава… Скажи лучше, как она — лежит?
— Лежит, лежит, говорит, что поворачивается внутри…
— Теперь я пойду за ней смотреть, как она меня лелеяла, — сказала княгиня Ольга, и слезы показались у нее на глазах…
— А что я скажу князю Святославу? — сурово спросила нянька. — И тебе вставать рано, и ей полежать не вредно… Жалко, Гелоны нет…
— У нас — что? Никого нет? Ни княгинь? Ни боярышень? Ни холопок? Мы одни в мире? — спросила княгиня Ольга будто саму себя.
—Никого, никого… — как эхом ответила нянька. — Когда плохо, на помощь звать не следует — только кто сам придет.
— А если никто не придет, тогда — как?
— Тогда одним вылезать… — проворчала нянька.
Она подала княгине свернутый лист пергамента.
— Это тебе твой звездочет прислал. Ловил меня, ловил, будто Боян — Малушу, и кланялся, чтобы тебе переслать послание.
Ольга усмехнулась и развернула лист, густо усыпанный чертами и резами древней славянской азбуки, как называли ее в народе.
— Удивительно! — сказала княгиня, — Аноза–Фарид выучил и древние наши письмена, которым у нас всех детишек измлада учили.
Начала читать и засмеялась: настолько длинно, пышно и витиевато Аноза–Фарид желал ей скорейшего выздоровления для блага всех подданных. Он сообщал, что закончил перевод «Авесты», которая близка, понятна, известна всем славянам и русским и должна быть ими припомнена. Это слово показалось княгине Ольге забавным; она попыталась заменить его, но не сумела: вспомнить — припомнить — запомнить, но да, наверное, припомнена… Знали — давно, вести помнили, забыли, теперь и припомнить пора. А — что? «Вести» — «Авесту»… Прошлое!
«Почему же глаголицей? — не переставала спрашивать себя княгиня Ольга, — ведь это намного труднее, греческая азбука, устроенная вероучителем Константином–Кириллом, проще, к ней все привыкли уже давно, хотя языческие жрецы предпочитают древнее письмо…
Греческую азбуку — кириллицу — Константин–Кирилл для славян управил, она много легче древней нашей… Но зачем же все‑таки это послание?
Княгиня Ольга разобрала все и улыбнулась: «Был маг и астролог, звездочет, а стал, как Порсенна. «Авесту» уже перевел, теперь берется за «Веды» индийские… Пишет, что это тоже прошлое русского народа. Откуда же столько прошлого? Уверяет, что мы очень древний народ… А спешит поделиться тем, что понял, откуда в наших сказках герой — Иван Дурак… Смешно!»
Княгиня Ольга обратилась к няньке:
— Звездочет пишет, что Иван Дурак в наших сказках потому всех побеждает, что это индийский мудрец Дурвас, они ведет себя как особый умный, хотя будто без обычного ума… Он, Аноза–Фарид, понял это — и теперь решил перевести «Веды»…
Нянька нацедила в чашку из кувшина зеленого, словно смарагд[235] в перстне княгини Ольги, напитка, пахнущего хвоей, малиной, крапивой и еще непонятно чем.
Княгиня Ольга поморщилась:
— Надоели твои волшебные снадобья!
— Ишь как заговорила! — сказала нянька недовольно. — Неужто в забытье снова не хочешь?
— Нет, не хочу! Не сердись, — и в голосе княгини Ольги зазвучала настоящая ласка.
— А я думала—про дело какое пишет, а он — глупости… — проворчала нянька.
— Нам — глупости, а звездочету — дело, — ответила княгиня Ольга. — Не знала, что они читают сказки… Этот индийский мудрец Дурвас был так раздражителен и непочтителен с богами, как наш Иван Дурак со всеми, что некоторых даже лишил бессмертия. Тогда они собрались с демонами, вырвали гору, стали пахтать океан, сбили молоко, потом из молока масло, как простые холопки, — и получили напиток бессмертия и сильнейшее в мире зелье… Вот что пишет мне Аноза–Фарид.
А вот с этого пахтанья молока, чтобы масло получилось, и пошла в мире Масленица — и у нас, и у индийцев, и у всех народов… Вот‑де как дело было… Но что мне до этого? Мне бы с невестками управиться!
— Однако Дурак–Дурвас — любопытно… Жаль, Порсенны нет, он бы все растолковал….Аноза пишет, что когда сбивали сначала молоко, а потом масло, то из воды вышел бог врачевания и держал в руке кубок–кумбх… Вот с той поры и пошли у нас кубышки, а в них и напитки и гривны. Ты же, нянька, сейчас отпаиваешь меня из такой кубышки…
— Почтенный человек, в звезды смотрит, а занят… — Нянька покачала головой.
Княгиня Ольга молчала, заново перечитывая строчки Анозы–Фарида. Она подумала: «Какой яркий след оставил после себя Порсенна, все теперь оборачиваются на прошлое, все туда погрузились… И Анозе уже мало «Авесты», он занят теперь общим нашим родством: скифы — славяне — авестийцы — индийцы… Авестийцы — «Авеста», индийцы — «Веды»… Славяне же знали ВЕСТИ, ВЕДАЛИ их…
Аноза–Фарид мечтает отыскать общую родину — землю, где жили все вместе, пока не ушли на юг: на берега Меотиды и Понта Эвксинского… И опять эта таинственная неведомая Биармия…»
Примечание автора
Где располагалась богатая и неведомая Биармия, до сих пор точно не установлено и современной наукой.
В английском памятнике конца IX века «Орозии короля Альфреда» приведены слова норманского путешественника Оттара о том, как он плыл из Северной Норвегии в Белое море. Он повернул на юг и пять дней не терял из виду берега. Путешественник упоминает о большой реке, которая «вела внутрь земли» — это уже была Биармия и заселена бьярмами (биармами). Куда приплыл Оттар? Одни считают, что это была Кандалакшская губа Белого моря и река Варзуга, впадающая в нее. Другие думают, что путешественник встретился с биармами на берегу Северной Двины, а сама Биармия простиралась от Северной Двины и Белого моря до Печоры и Камы, а может быть, и Ярославля.
Финский археолог К. Ф. Мейнандер видит Ярославль центром страны Биармии, откуда отважные купцы–биармы отправлялись к берегам Ледовитого океана и в Скандинавию.
