Какие-то двое инженеров, владевшие этим строением в Монине, сдали его Олегу и Лизе на неопределённое время. Это был январь 1981 года. Дом был построен по какому-то совершенно западному образцу — настоящий американский коттедж. С автономным отоплением, чуть ли не с автономным водопроводом…
Помню, когда я туда однажды приехал (это был февраль), Алька водил меня по дому и говорил:
— Смотри, как здесь всё независимо… Как здесь всё независимо… Нет, ты видишь: как здесь всё независимо… в этом доме? Здорово, а?
— Да.
«Независимо» — это я уже потом проворачивал. Казалось бы, такая бытовая штука, но подчёркнутая несколько раз. Он замечательно себя там ощущал!
Провожая меня до калитки, Даль спросил:
— Значит, ты помнишь, как мы договорились?..
То есть временно всё было абсолютно нарушено. Возникала некая неизвестность, когда мне надо в городе сидеть и ждать, когда «Лизка тебе позвонит»… Грубо говоря, возникала жизнь от договорённости до договорённости.
Помню, как он несколько раз сказал мне — это был лейтмотив нашего разговора:
— Я не хочу… не хочу ехать в город… Меня ничто уже не связывает с городом…
При этом он ни единым словом не обмолвился, что в нём были уже какие-то кардинальные решения по поводу Малого театра. Его тяготил этот факт — возвращение в alma-mater, но, как выяснилось, он очень условно туда вернулся. Грубо говоря, чтобы иметь элементарные средства — стабильный оклад. Пройдя через «Современник» и другие дела, через Эфроса, едва ли он мог в Малом рассчитывать на какие-то «освежения» души, конечно. Как всегда, ему много «обещали». Он репетировал Ежова в «Фоме Гордееве» Горького. Очень символично и, по-моему, без особых надежд…
Побег из МХАТа в своё время… Он там начинал репетировать Пушкина, но тоже совсем чуть-чуть. Два сезона в Лейкоме в Ленинграде… Всё это были «хватания».
Помню, как было принято аналогичное решение по поводу Бронной. Точнее, мы ехали вместе в машине, и я ещё переспросил:
— Алька, как?.. Неужели ты сыграл свой последний спектакль?
— Да, — сказал он, как всегда, легко, по-моцартовски.
— Почему?.. А почему ты так решил?
— Ну, я тебе не буду повторять… Ты же знаешь, что я пришёл на Бронную с одним условием, которое Эфрос обещал неукоснительно выполнять: он меня взял абсолютно в чистом виде «на договор». То есть на эту и эту роль. Или на какую-то следующую, которая возникнет специально для меня…
Когда мы вышли из машины, он сказал мне и «самое главное»:
— Я не могу… Чувствую, что тут я уже в неволе, а главный режиссёр — всё-таки Дунаев… Начинают меня потихоньку «заполаскивать»… как бельё…
Понимаю так, что у него не то чтобы была обида на Эфроса, но Олег понимал, что единственный человек, кто мог бы хоть как-то его защитить, — это Анатолий Васильевич. То ли Анатолий Васильевич сам себя ощущал как бы «не главным»… Хотя это был, конечно, его театр. МДТ считался эфросовским, и весь народ, все зрители ходили на «эфросовские спектакли».
Во всяком случае, у Даля это был последний спектакль там. Играл он его наотмашь! Это был «Месяц в деревне».
В последние месяцы я приходил к Олегу, и он мне всё время говорил:
— Ну, давай соберём… Давай соберём… трёх-четырёх «наших». Давай возьмём Владюню Заманского… Вот: Владюня, ты, я. Давай сделаем что-то абсолютно своё.
— Алька, ты обалдел! Понимаешь, что говоришь?! Ты ж предлагаешь западную систему, но у них для этого есть менеджер, который может поверить в общность всего нескольких человек. А мы же всё равно должны идти «по какой-то линии». От кого будем работать-то: от Росконцерта или от Филармонии?..
— Тьфу, б…
И он мне начал рассказывать о том, что уже связался с Марисом Лиепой. Потом закрыл дверь в кабинет, поставил на проигрыватель пластинку и начал так читать Лермонтова, что у меня глаза на лоб полезли! И я никак не понимал: почему сцена Зала им. Чайковского? Это же площадка Хора Пятницкого и ансамбля Игоря Моисеева! Ну как можно делать такой музыкально-поэтический спектакль там?
Последние года полтора мы действительно очень много и виделись с Олегом, и перезванивались. Это была уже та самая, та самая пресловутая «последняя и широкая» полоса. Конечно, она была длинная на самом деле, начавшись не в 1980 году… Короткие «всплески» начались много раньше.
Была одна доминирующая тема всех моих с ним последних разговоров: на тему ли человеческую, на тему ли творческую. Мы с Далем абсолютно в одном мнении. Если «Современник» возникал на пике «оттепели» (хотя Олег в ней был моложе — между нами была разница в девять лет, но это никогда не мешало ни ему, ни мне); на некой общности — человеческой, актёрской, методологической, то в зиму 1980/81 года мы с ним констатировали одно: наступили дни, когда на какие-то более или менее большие общности взаимопонимания надеяться не приходится. Всё стало диаметрально. Если теперь что и возникнет, то в предельно ограниченном кругу. Но снова он предлагал:
— Валя, ну давай…
— Когда делают «западный» спектакль, то его и гоняют каждый день, а потом он отыграется, отреагируется и снимается, а группа разбегается. Ты надо мной смеёшься!..
— Почему?
— Да потому что мы — репертуарные актёры!
Даль прошёл и через Еланскую, но всё это были метания, пробы. К этому вопросу его жизни нужно вообще подходить очень тонко. К этому моменту мы уже похоронили Володю Высоцкого. Там же тоже есть какая-то подспудная связь, как это становится ясно теперь.
«7 июля 81 г. Поздравить Кулю». Кошмар в том, что я ничего не знал об этой практически последней записи в его ежедневнике… Конечно, слышал о записях на день приезда из Киева и следующий — 5 марта. Но этого «прострела» во времени не знал… Ведь это дата моего дня рождения. «Куля»… Так он меня всегда называл… Помню, звонил телефон, я снимал трубку и слышал всегда одно и то же:
— Куля? — (короткий вздох) — Ну? Что у вас?..
В 1980 году Олег посвятил мне стихотворение ко дню рождения — «Прогулки с чёрным котом», был у него потом даже целый такой цикл… Не понимаю, почему оно у меня не сохранилось… Впрочем, я ведь переезжал. Или оно где-то в переездах затерялось, или же Алька надписал единственный экземпляр, а потом просто «торжественно зачёл» его мне.
3 марта 1981 года днём я шёл к себе домой на Звёздный бульвар, и дверь не открывалась, не пускала меня в квартиру. У меня портился и прежде замок, но я его чинил. Как всегда, только хозяин такого «запора» знает точно: где, в каком «люфте» надо чуть-чуть повернуть и нажать, а тут — ничего! Может быть, я занервничал, а когда нервничаешь, начинаешь делать всё с силой. Сразу же постучался к соседке, и она провела меня на балкон. Балконы в этой двенадцатиэтажной башне были смежными — на две квартиры. Так что я попадал зеркально с её кухни на свою. Когда я влез, она мне передала через проходящую сквозь все балконы пожарную лестницу стамеску, и я открыл узкую часть окна. В тот момент, когда я встал на подоконник с внешней стороны и уже протискивал плечо, раздался, как мне показалось, тревожный звонок. Я кинулся через кухню в комнату, снял трубку, и моя бывшая супруга Инна Ратникова сказала на другом конце:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
