На четвертые сутки, уже за Каширой, наткнулись на стоянку орды: городок войлочных кибиток, крытые телеги, горят костры, кизячный дым по земле стелется. Ногаи своими делами заняты, а в низине пасется табун и, точно степные коршуны, хохлятся в седлах табунщики.
Лжедмитрий привстал в стременах, нюхнул воздух:
— Урусов кобылятину варит. Да вон и сам он жалует.
От ханского дворца спешил князь Петр, а за ним его мурзы и беки. Скинув соболиный малахай, Урусов поклонился. В раскосых глазах подобострастие:
— Царь бачка, ногаи к тебе кочуют.
— Заворачивай орду в Калугу, князь Петр, — промолвил самозванец и повернулся к Заруцкому: — Вели, боярин, поезду не мешкать.
— Обиду чинишь, бачка-государь. Тебя кумыс ждет, мясо молодой кобылицы. Ешь, пей.
— Недосуг, князь Петр, — отмахнулся Лжедмитрий. — Да и знать надобно, царь кобылятину не ест. Да и тебе, Петруха, не резон: чать, крещеный.
Тронул коня. За ним потянулись колымаги, обоз, двинулись казаки.
Урусов оскалился злобно:
— Шайтан! — и сплюнул.
Постояв, пока поезд отъедет, поковылял к юрте. За ним пошли беки и мурзы.
Отвел Трубецкой казаков и ратников к Коломне, велел город укреплять. За работами сам доглядал. На нерадивых покрикивал:
— Ворон не ловите, пошевеливайся!
Малый из земских на князя загляделся. Трубецкой на него закричал:
— Я не девка, тащи плетень!
За острогом ратники ставили туры, подсыпали земляной вал, выставили пушчонки затинные, а черкасцы возами огородились, коней в безопасное место свели.
Еще в Тушине явился князь Трубецкой к самозванцу и с той поры ему служил верой и правдой, хотя и знал, никакой он не царь Дмитрий. Однако чем Шуйский лучше?
И Трубецкой на этот вопрос сам себе отвечал: государство в развале, нет тишины на Руси, а Речь Посполитая тем пользуется…
Прогнали царя Василия, взяли бояре власть на себя, и опять не изменил Трубецкой Лжедмитрию… Не мог князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой смириться и с боярским предательством. Иначе он и не считал сговор бояр с поляками. Разве принесет Владислав мир на Русь? Не будет и согласия на Русской земле, ибо за спиной королевича стоит Сигизмунд. Заберет Речь Посполитая Смоленск и северные городки, вольготно заживут ляхи — и литва в России, а латиняне станут притеснять православных. Коронный гетман, того и гляди, в Москву вступит, заставит московитов Владиславу присягать. Князь Трубецкой слово себе дал: королевича государем не признавать, а с ляхами и литвой воевать, покуда они Русь не покинут.
От церкви Иоанна Богослова, что на Варяжках, в Смоленске, к самому Днепру тянется кривая узкая улица. В конце ее подворье мелкопоместного дворянина Андрея Дедевшина, рода безвестного, захудалого. Предки Дедевшина князьям Вишневецким служили, но за воровство были изгнаны из службы.
Сам Андрей едва концы с концами сводил. Худой, желчный, с редкой бороденкой и жидкими усами, он вечно ворчал, скверно ругался.
Имел Дедевшин мечту — разбогатеть. С этой думой утро встречал и на ночной покой отходил. Но как ему разбогатеть, когда у него одна малая деревенька, да и ту ляхи разграбили…
Насело королевское войско на Смоленск, разорили город, и голод смертью гуляет, и тому конца не видать. Сначала ждали подмоги от Москвы, а ныне нет надежды. Шляхтичи к стенам подъезжают, горланят: «Коронный гетман в Москву вступил!»
На Пасху в церкви Вознесенского монастыря подслушал Дедевшин разговор двух старых каменщиков:
— Жигмунд лоб разобьет, а городом не завладеет. На-кось, выкуси!
И свернул кукиш. Второй хихикнул:
— Откель ляхам знать, куда сунуться. Я мальцом был, а помню, дед в великое княжение московское Василия Грановитую палату ремонтировал и бранился: слаба, говорил, кладка…
Вспомнил Дедевшин утром слова мастеровых, и захватила его коварная мысль. Месяц терзала она его, а в грозовую ночь татем прокрался к берегу Днепра, затаился. Лежал долго, прислушивался. Раздавались голоса караульных стрельцов, и Дедевшин жался к земле. При свете молнии заметил на берегу корягу, прокрался, столкнул в воду и, ухватившись, поплыл. Только когда крепостная стена осталась позади, выбрался на берег, побрел к освещенному кострами королевскому лагерю…
С возвращением в Калугу притих двор самозваного царя Дмитрия, ни веселых пиров, ни Боярской думы, а уж коли совет надобен, то призовут Заруцкого с Шаховским да иногда еще Михайлу Молчанова.
Перед Рождеством Пресвятой Богородицы, что на начало сентября-листопада приходится, Матвей Веревкин переоделся в крестьянское платье, чтоб никто не узнал, и отправился на торг послушать, о чем люд глаголет.
Малолюдно и бедно в рядах, какие лавки под замками, а в иных нет товара, будто перевелись на Руси купцы деловитые; что до гостей иноземных, так они землю российскую в смуту стороной обходят.
Ничего нового самозванец на торгу не услышал, а у кабака два стрельца бранили бояр московских, что они царя Дмитрия на королевича променяли, Москву ляхам отдают.
Лжедмитрий шапку на глаза надвинул, прошел мимо. Тут ему дорогу цыганка заступила, румянец во всю щеку, глаза горят. Ухватила за рукав, шепчет:
— Пойдем, милый, всю судьбу открою.
Усмехнулся Лжедмитрий, хочет цыганку стороной обойти, а она еще пуще к нему льнет.
— Пусти, красавица, откуда знать тебе судьбу мою?
— Нам, ромам, все ведомо.
Оттолкнул самозванец цыганку:
— Пустое плетешь.
— Нет, милый, за тобой беды и смерть ходят, берегись!
— Дура! — гневно выкрикнул Лжедмитрий. — Убирайся подобру!..
Воротился в хоромы мрачный, сел на широкую, обитую мехом лавку, велел подать вина крепкого. Угораздило же повстречаться с окаянной! Ее бы в пыточную да на огне ленивом подогреть, чтоб взвыла: небось сказала бы, кем послана. Знала, воистину знала, кто перед ней, вон как очами зыркала, ведьма… Аль отправить на торг ярыжек земских, пускай поищут и к палачу доставят. Да разве ее найдешь? Она давно в бабу какую обратилась либо в собаку черную… Ему ли, Матвею Веревкину, не знать коварства нечистой силы? Сколь дорог по Речи Посполитой исхожено, во всех городах порубежных мостовые топтал.
В Кракове его, бездомного, приютила пани Руфина, мосластая, с вечно распущенными патлами девка. Она научила Матвея толковать Талмуд, а ночами при свече ворожила на воске. Что-то бормоча, выливала топленый воск на воду. Однажды — Веревкин сам это видел — Руфина обратилась в кошку. Это было так: Матвей лежал в уголке тесной каморы и в полумраке видел, как Руфина вышла во двор. Ее не было долго. Вдруг Веревкин услышал, как что-то живое трется о его бок. Рука Матвея нащупала кошку. Он вздрогнул. Откуда ей было взяться, Руфина кошек не держала. Матвей перекрестился, и кошка выскочила из каморы. А вскорости вернулась и Руфина…
Сегодняшняя цыганка о бедах и смерти плела, а краковская ворожея иное Матвею предсказывала.
— О, — говорила Руфина, — таки ты сделаешься ясновельможным паном, смотри на воск! Таки тебя станут окружать паны, и шляхта будет тебе прислуживать…
Нет, не цыганка, а Руфина предсказала ему истинную судьбу. Матвей Веревкин велел позвать дьяка и продиктовал два письма: одно к боярам московским, другое — к московскому люду. В первом он требовал от бояр одуматься и не присягать королевичу, а за ослушание грозил царским именем жестоко карать изменников, как поступал с ними отец его Иван Васильевич Грозный.
Во второй грамоте Матвей Веревкин обращался к дворянам и стрельцам, торговцам и ремесленникам, прочему люду, дабы не вступали заодно с боярами в измену и поляков не то что в Москву — в окрестности города не допускали. И стоять на том твердо. Не Владиславу место в Кремле, а ему, царю Дмитрию…
К Грановитой башне подтянули огневой наряд. Таясь, дабы не услышали оборонявшиеся, без передыху вели подкоп, заложили бочки с пороховым зельем. Королевское войско готовилось к последнему приступу. А в назначенный час загрохотали орудия, и Грановитую башню окутал дым. Король подал знак, и земля над подкопом разверзлась, огненный вихрь взметнулся к небу, разбрасывая крепостные камни и бревна. И тут же, не успела осесть пыль, в пролом ринулись шляхта и казаки.
Жестокой была рукопашная, но неравные силы. Бой перешел на улицы. Люд искал спасения в соборе. Ляхи подожгли храм. В огне слышались крики и плач. Смрадный дым висел над городом. Улицы устлали трупы. Стрельцам и всем, кто попадался живыми, рубили головы, сажали на кол, топили в Днепре. Земля потемнела от крови, а вода в Днепре побурела и понесла в низовья тела смолян.
Не было пощады российскому человеку. Угоняли в плен оставшихся в живых. Увезли в Речь Посполитую воеводу Шеина, а боярыню Настену с детьми взял на себя канцлер Сапега.
