Перед тем как уйти на войну и по-глупому погибнуть в горах на разведке, Янку как-то сказал мне: «Война – она уже не за горами – будет означать закат для одной части мира, зато для другой – восход. Сегодняшние ребятишки и твои сверстники увидят и сияние этой зари, и кровавый закат старого мира. Может, я тоже захвачу это время, если останусь жив».
Он решил, что уже поправился, и переехал жить в деревню, на чистый воздух, чтобы хорошенько укрепить свое здоровье. Но это оказалось ошибкой, притом роковой. Кашель так и не прошел. Когда его, уже мобилизованного, вместе с другими отправили в казармы – переодели в военную форму, нацепили на спину ранец, а на плечо винтовку, – Янку уже харкал кровью. И еще он советовал мне, при свидании в Руши-де-Веде год тому назад, искать какие-то семена, какие-то всходы. Я не нашел их ни в городе дубильщиков и торговцев, не мог найти и в Омиде, и уж подавно нет их здесь, в усадьбе.
Андрей, заботам которого меня препоручили, был, что называется, славный парень. Веселый и деятельный, он относился к своей службе легко, на работе не надрывался, да и не считал нужным; лошадей с барской конюшни он загонял так, что пена с них летела клочьями, спал вволю, ел до отвала, а когда ударяло в голову – оставался у красивой венгерки или бегал за цыганками, которых в таборе было пруд пруди. Ему были чужды высокие мысли; хоть он и учился в лицее, но с собой в эту глушь не прихватил ни одной книги.
Ясными ночами, когда не спалось, мы устраивались где-нибудь на траве. Я раскрывал Андрею тайны неба: рассказывал о Сатурне, о его кольцах, о незримых Плутоне и Нептуне, о Марсе, где открыли что-то вроде каналов и где, возможно, тоже есть жизнь, о созвездиях, которые видны в нашем полушарии, и о тех, которые можно наблюдать по ту сторону тропиков.
– И самое красивое из тамошних созвездий – Южный Крест…
– Да откуда ты это знаешь?
– В книгах читал.
– А какой в этом прок?
– Как это какой прок? Хочу знать. Надо успеть узнать как можно больше.
– А я вот не знаю, а живу хорошо. Стану счетоводом – еще лучше заживу, ничего не ведая про Млечный Путь, с чем его едят, откуда и куда он протянулся…
– И тебе совсем неинтересно про это узнать?
– Нет.
Иной раз испытывая жгучую потребность в собеседнике, я забывал, что за человек Андрей, и затевал с ним разговор о людях, об их образе жизни.
– Дурак ты, Дарие. Мечтаешь о всякой чепухе. Мир таков, как он есть – с барами и слугами, с богатыми и бедными, – и таким останется во веки веков. Кто сможет его изменить? И как?
– К примеру, вот они, и много других людей вроде них.
Мимо нас устало тянулись с работы пленные.
Ядреный воздух полей, щедрое солнце целыми днями и глубокий сон после дневных трудов – все это пошло на пользу моему здоровью. Остались в прошлом кадушки с дубильным раствором, с которыми приходилось возиться в сыром подвале хозяина Моцату; лавка, где торговал гробами и ладаном, свечами и одеждой для покойников господин Мьелу Гушэ; бакалея, где продавал деготь, веревку и соль Бэникэ Вуртежану. В прошлое отошла и гнетущая обстановка родительского дома с ее вечными ссорами и косыми взглядами родных, больно ранившими мое самолюбие. Занятый делами, страшила Амос редко показывался в усадьбе, а то и вовсе исчезал, не было над нами и господского глазу – ни здорового, ни стеклянного, хозяин их был далеко; и иногда вечерами Илонка зазывала нас с Андреем к себе – поболтать, разогнать скуку. Ей казалось, что она в тюрьме, она томилась и ждала конца войны, чтобы бросить и Амоса, который был ей мужем только формально, и самого барина, а когда вольный мир распахнет перед ней ворота, начать новую жизнь.
– Чего только у тебя здесь нет! И как ты пойдешь, не зная куда?
– Глуп ты, Андрей. «Чего только нет», говоришь? А что у меня есть-то? Стол и дом, да платья, да туфли… В человеке главное – душа, а если в душе нет радости…
– Как бы барин твоих слов не услышал.
– А хоть бы и услышал? Ну разозлится, ведь только это ему и остается. Может, и лопнет от злости, коли не понравится. Да он и так лопнет. Все чаще одышкой мучается. У самого больное сердце, а на людях хорохорится, чудит, лишь бы себе и другим доказать, что он еще молодой.
– Если уж ты, Илонка, говоришь, что барин стар… Тебе небось лучше знать…
– Ну и осел же ты! Я здесь много чего узнала. Барин развратник, ему теперь один конец… А мне бы здесь только конца войны дождаться. Там уж я сумею постучать кулаком в ворота жизни. Может статься, они распахнутся и передо мной.
С каждым днем больше чувствуется весна. Удлиняются дни, все короче становятся ночи. Короче некуда – только приклонил голову, прильнув щекой к ладошке, только забылся, как уже и рассвет. Днем на небе громоздятся черные тучи и раскаты грома громыхают так, словно пушки на передовой, сверкают молнии и хлещет дождь. В такие дни я слоняюсь по усадьбе, от дома к дому, а то ухожу в поля, накинув на голову какую ни то попону. Стараюсь изо дня в день выполнять все дела, которые мне поручены, а там – хоть потоп. Но нет на нас потопа. Просто хлещет дождь. А теперь все чаще и чаще над головой голубеет высокое ясное небо… Травы, пшеница и кукуруза растут на глазах. Только вчера пшеница едва доставала до щиколотки. А сегодня еще выше. Завтра будет уже по колено. Почва черная и жирная, нужно долго копать заступом, чтобы добраться до серого подзола. Добрая жирная земля, в нее что ни брось, тотчас пустит корни, даст всходы и пойдет в рост. «Жирная, хоть на хлеб мажь», – говорят здешние крестьяне про помещичью землю.
– Ну и земля у нашего помещика, – обращаюсь я к Андрею.
– Да уж, земли у него много.
– Как же это получается, что у одного человека так много земли?
Андрей, сам сын землевладельца, только мелкого, который всю жизнь тщетно пытался стать настоящим помещиком, удивляется.
– Да вот так и получается! Может и еще больше быть, если человек умеет наживать и сохранять нажитое, копить и приумножать накопленное. Тут нужно уметь как можно больше урвать у других. А про богатства нашего помещика рассказывают любопытные истории.
Мы спим в просторной мансарде, под самой крышей помещичьего дома. В комнате широкие окна. Барин рассчитывает завершить стройку после окончания войны. Судя по замыслу, здесь он намерен провести безмятежную свою старость.
Сейчас ночь. В полях тишина, под окном нет никого, кто мог бы нас услышать. У Амоса с Илонкой большая комната внизу, у самого входа. Пленные живут в сараях, цыгане – в шатрах под обрывом.
– Что за истории?
– Про это все знают. Ты в нижнем имении только одну ночь провел. Через несколько дней ты бы тоже все знал.
Живут в усадьбе два старика: древний Иордаке Аризан и дед Ио Йовку, обоим за восемьдесят. Господин Иордаке – отец нашего помещика. Дед Йовку – названый брат господина Иордаке. Господин Иордаке барин. Носит лаковые туфли, черный костюм, пошитый в Бухаресте. Сорочка у него всегда накрахмалена. Но стоячего воротника и галстука он не носит. К барской одежде притерпелся, а вот с галстуком свыкнуться не может.
«С галстуком мне бы все казалось, будто сам завязал себе петлю на шее».
Когда старику приходит охота посмеяться и пошутить, он рассказывает, какие ему снятся веревки и виселицы. В молодости его самого от таких снов трясло, просыпался весь в холодном поту. А теперь привык. Уже не боится и дрыхнет себе дальше. Досматривает сон. А утром вспоминает, что видел, и смеется.
Страх перед петлей засел в душах Иордаке Аризана и деда Йовки. Случилось это больше полувека назад. Оба они разбойничали в те поры за Дунаем и туго набили кошельки золотом. Море человеческой крови пролили тогда разбойники. Но однажды окружили их войска и долгие месяцы держали в осаде. Едва удалось им ускользнуть в леса, перебраться через Дунай в Румынию. Господин Иордаке взял в аренду крошечное поместье в самом сердце Бэрэгана. Женился, родилось у них трое детей. Двое умерло, выжил лишь наш нынешний помещик. Умерла и жена, местная крестьянка. Дед Йовка не захотел расстаться с привычным балканским платьем. Знаешь, какой он с виду? Ходит в постолах, обмотки затягивает ремешками, носит широкие штаны из грубой шерсти, домотканую кацавейку, зипун и кэчулу. С виду старик – ни дать ни взять помещичий слуга. Дряхлый стал и немощный. Изредка только во двор выходит, опираясь на палку. Набалдашник на палке из золота… Ноги-руки дрожат, и худой как скелет. А про деда Йовку этого не скажешь. Ему больше пятидесяти никак не дашь. Как с утра встанет, так до ночи не присядет. Взберется на лошадь – и пошел рыбаков на реке ругать: дескать, что это мало рыбы в сети попалось! А потом – да ты сам увидишь, как он сюда, в усадьбу, нагрянет, – отправляется к пастухам, поучить их палкой – не до конца будто бы выдоили овец, слишком много в вымени молока ягнятам оставили. Вчера повстречался я с ним в загоне для овец, там, в долине. Пастухи как раз начали овец стричь. А с дедом Йовкой у них нелады. Померещилось старику, что они неправильно стригут. Слез он с лошади, схватил одну овцу, повалил и велел дать ему ножницы.
