всякое бывает. Вы уж меня простите великодушно, но тайник вам придется отыскать. Вы ведь профессионал, вам не трудно будет.
— Извольте. От НКВД прятали? Они костоломы, мыслительный уровень на нуле. — Посмотрел направо, потом налево. Подумал: «Опытный конспиратор спрятал бы пакет на самом видном месте, только замаскировал бы чуть-чуть. Ну, например, в ножке стола — она достаточно толстая. Или заклеил бы старыми газетами на тыльной стороне зеркала. Она, конечно, возиться не стала. Но голова у нее есть: мыслит правильно. Столик?» — протянул руку, пошарил под столешницей и торжественно извлек пакет в клеенчатой упаковке, перевязанный замызганным шпагатом. Улыбнулся:
— Вы убедились?
— Я хочу рассказать вам о Тане. Это было в 37-м, мы только что приехали, супруг уже вышел на пенсию, был болен, но еще стремился, так сказать. К Тане мне дали связь в Питере, я была знакома с людьми РОВСа[9]. Мы встречались очень редко, однажды она передала мне ваш пакет, назвала пароль и отзыв и — исчезла. Я долго ничего не знала, но вот в один из вечеров является с раута главных городских большевиков муж в полной растерянности и сообщает, что на вечере получился форменный скандал: мальчишки за городом нашли покойников.
— И что же?
— Дальше — вы уж мне поверьте — и вовсе невероятно. Я говорю: где? Называет: загородная роща. Это на Иртыше. Я пошла пешком. Фантастическое, как они говорят, «мероприятие». Представьте: я дошла туда ночью. И нашла. Овражек, оползень и… голые трупы. Мужские, несколько женщин. Земля сползла, их и выбросило. И я увидела Таню…
— Я дам вам воды. — Корочкин встал.
— Оставьте. Я не истеричная девочка. Таня была голая, лицо — сплошной кровоподтек, язык закушен. Я не смогла ее похоронить, нечем было, да и светать начало, а когда возвращалась — увидела грузовик с НКВД, они ехали туда…
— Вы сказали «голые»… В чем тут дело?
— Они перед расстрелом раздевают догола, чтобы возни меньше было. Я слышала, что Царскую Семью большевики бросили в землю голыми…
— Вы этого знать не можете. — Корочкин заволновался. — Следователя Соколова давно нет в живых, я думаю. Полковник Дебольцов — за пределами России.
— Возможно. Но это молва, понимаете? Я думаю, что так оно и было, это похоже на этих строителей вселенского рая. Вам нужно идти. Скоро вернутся с работы соседи по лестничной площадке, не надобно, чтобы вас видели…
Глава 12
На остановке долго ждал, трамвая все не было, пакет жег руки. Вроде и точно помнил — что в нем, и все же опасался. Анфису домыслами не убедишь, Зуева словами — не прищучишь… Подошел трамвай, старенький, разболтанный, громыхающий. Уже хотел вскрыть пакет и заняться содержимым, но влетела блатная троица: два в кепарях и тельняшках — первый признак, и девка, кудрявая от завивки, в берете набок. Высокий среди них, с изъеденным оспой лицом и хорошей стройной фигурой, бренчал на гитаре, и вдруг все трое слаженно, в разноголосье (такого никогда у блатных не слышал) запели «Таганку». И так душевно, пронзительно, что вся скверная человеческая жизнь под красным флагом выстлалась через пространство прожитое, как грязный дырявый половик. Пели про милую, с нею больше не встретиться никогда — да ведь так оно и есть; про жену, безвинно льющую слезы, — как грустно все это, как грустно… Все равно тюрьма Центральная ждет всех.
Кондукторша закричала в истерике, бросилась на блатных с поднятыми кулачками — маленькая, несчастная, гневная:
— Сволочи! — орала. — Песни поете? А люди на фронте гибнут? А вам, гадам, весело? Весело вам?
Блатная мгновенно вложила бритву в два пальца:
— Сука сраная, падла, да я попишу тебя сейчас, я тебя разрисую! — набросилась, вместо лица — разъяренная рожа. Это было ни к чему: случись что — милиция явится без задержки, пойдет выяснение, проверка документов — светиться лишний раз резона не было. Схватил девку за руку, вывернул, бритва упала, наступил на нее ногой. И — нежно: «А как уголовка явится? Ну и то-то, родная…» Подошел к ним, улыбнулся во весь рот: «Деловые, вижу? Чалились? А я всю жисть по этапам да пересылкам. «Таганку» поете? Святое…» — и запел сам. Они плакали легкими блатными слезами, потом стали подпевать, через остановку простились — «Юрсы[10] отдам, век свободы не видать!» И долго еще смотрели вслед — видел их помягчевшие лица, улыбки, и шел вдоль трамвайных путей, удивляясь случайной встрече, напомнившей недавнее прошлое, и еще тому, что так легко отделался. Разведчику в стане врага негоже попадать в подобные истории. Он же был и вдвойне среди врагов: немцы и НКВД.
На пустыре у дома увидел Анфису — шла, сгибаясь под тяжестью сумки. Заметила, остановилась: «Тебе чего?» — «Разговор есть серьезный». — «Давай потом, а то мне еще хлебные отоваривать». — «Потом» может и не случиться». — «А ты настырный, напряжешься». — «Ладно, — краем глаза увидел приближающихся немцев, — вечером». — И ушел, убыстряя шаг, встречаться с ними сейчас было чистым безумием — в кармане лежал пакет. Добежал до остановки — никого, они его не заметили. Дождался трамвая, сел, слежки не было; тогда вскрыл и проверил содержимое. Все оказалось на месте — реализацию давней разработки «Зуев» можно было начинать. «Однако я дожил до светлого дня, — подумал. — Сочтены твои дни, Олежек…»
В УНКВД явился без малейших сомнений и колебаний: что бы там ни было, он сделает свое дело. Это не месть: каждый порядочный человек должен стремиться — в меру своих возможностей — к очищению души и среды обитания. Да и вообще: кто вспомнит — тому глаз вон, а кто забудет? То-то и оно…
Часовой у входа был декоративный, не решал — кому войти, а кому и нет. В дежурной части попросил разрешения позвонить по внутреннему телефону. И получил вежливое дозволение. Секретарь начальника управления трубку снял мгновенно: «Сержант госбезопасности Тутышкин». — «Я Смирнов Игорь Павлович, в городе проездом. Мы с Олегом Константиновичем вместе были в здешнем подполье в 1920-м… Я хотел бы переговорить». Магическое слово: «переговорить». Корочкин подслушал его
