— У меня больше веса на моем троне в Тюильри, чем когда я нахожусь во главе моей армии, — сказал он.
Он говорил затем о Маренго и Эсслинге287; оба раза сражение было сначала почти проиграно, а через два часа победа отдавала Австрию в его власть.
Я вышел в другую комнату, чтобы проверить, все ли готово. Сани были запряжены и стояли у ворот. Я уплатил хозяину гостиницы, отдал несколько распоряжений и записал любопытный разговор, который только что слышал. Свой разговор с послом, а также разговор императора с ним я записал после обеда, когда император занимался своим туалетом. Когда я снова мог прислушаться к беседе, император говорил, что его неудачи объясняются только климатом, и признавал, что, пожалуй, слишком долго оставался в Москве: он послал Лористона в русскую ставку и думал, что мир будет заключен. Он сказал, что армия будет держаться на позициях в Вильно, признал, что русские проявили твердость характера, а также согласился, что пожар Москвы расстроил его планы. Он настойчиво подчеркивал, что это сами русские сожгли свою столицу.
Император заявил затем, что и нам необходимо показать твердость характера, ибо, когда есть эта твердость, большие неудачи делаются источником изумительных успехов. Он горячо говорил о необходимости наборов в Польше, в частности о наборах казаков.
Министры подчеркивали крайне тяжелое положение страны. Император, казалось, не отдавал себе в этом отчета. Де Прадт благородно поддержал министров, когда они стали просить денег. Император согласился на выдачу нескольких миллионов из контрибуции, взысканной с Курляндии, и из запасов разменной монеты. В заключение он объявил министрам, что из Вильно вскоре сюда переедет дипломатический корпус. Потом он заговорил о своей поездке. В этот момент я вновь вошел в комнату. Министры уговаривали императора отдохнуть несколько часов, чтобы иметь время организовать для него подставы. Они спросили его, направится ли он в Силезию через Глогау.
— Да, через Пруссию, — ответил император.
Этот переезд через Пруссию, каким бы коротким он ни был, беспокоил императора и был ему неприятен. Он добавил, сославшись на меня, что я должен был отдать все необходимые распоряжения еще по приезде и что он поедет сейчас же. Он очень милостиво отпустил министров, которые снова уверили его в своей совершенной преданности; то же сделал и де Прадт, который, казалось, забыл предобеденные упреки.
После этого мы уселись в свои сани, и император стал снова изливать свою желчь, говоря о де Прадте и предаваясь самым горьким размышлениям насчет страха, обуявшего того, когда русские приблизились к герцогству, и насчет дурного примера, который он показал тогда. Император говорил, что его тон и манеры очень мало соответствуют полученному им воспитанию, тому обществу, в котором ему приходилось вращаться, и тому сану, которым он был облечен. Император все время твердил, что из-за де Прадта все было испорчено в Польше, из-за него не удался поход, и что напрасно он поддался глупым интригам и не послал в Варшаву Талейрана, который оказал бы ему там не меньше услуг, чем в свое время в Финкенштейне.
Мы, несомненно, уже преодолели самую трудную часть нашего пути, но нам еще оставался переезд через небольшой кусок прусской территории после Глогау, и этот кусок беспокоил императора больше, чем весь остальной путь. Мы ехали очень быстро, но так как у нас сломалась одна оглобля, то мы вынуждены были остановиться для ее починки в Кутно, и это задержало нас больше чем на два часа. Супрефект узнал императора и постарался принять его наилучшим образом. Его жена и его свояченица, обе — хорошенькие польки, были в восторге, принимая у себя императора, и не знали, что бы еще такое сделать, чтобы показать ему, как они счастливы видеть его в добром здоровье. Нет более выразительных лиц, чем у поляков!..
Император, был тронут этим приемом, но так как он все же больше интересовался своими делами, чем разговором с дамами и с супрефектом, то он воспользовался временем, чтобы продиктовать мне несколько распоряжений для герцога Бассано и для Варшавы. Он предписал герцогу ускорить производство наборов и вооружение герцогства Варшавского, предупредил его о тех суммах, которые он согласился предоставить полякам, и приказал ему послать нового курьера в Вену и к князю Шварценбергу. Он дал также несколько распоряжений Лористону, который должен был отправиться в Варшаву. Он предложил ему остаться там, взять на себя командование всеми войсками, укрепить варшавское предместье Прагу, Модлип и Серадзь. Генералу Тайи288 , которого он видел в Варшаве, он письменно повторил приказы, данные ему устно, и предписал ему задержать там все войска, которые будут проходить через Варшаву, организовать и вооружить национальную гвардию и т. д.
Император нервничал по поводу того, что я пишу медленно (так как мои пальцы окоченели на морозе и еще не отошли), и хотел писать сам, пока я переписывал начисто то, что он мне уже продиктовал; но его пальцы тоже окоченели, а так как его обычный почерк был и без того весьма мало удобочитаем, то в результате, написав два письма, он сам не в состоянии был прочесть, что он написал, и должен был вместо них продиктовать мне два новых. Обед положил конец этим занятиям корреспонденцией. Пока император обедал, я занялся отправкой депеш, а два написанных его рукой исторических черновика сохранил у себя. Починка саней закончилась, император наспех поел, а я захватил кусок хлеба, чтобы поесть в санях. Император, очень тронутый оказанным ему приемом, велел мне по приезде в Париж сказать Дюроку, чтобы он послал жене супрефекта какой-нибудь подарок.
Во время переезда от Варшавы до Кутно император говорил об Англии — о том, как трудно принудить ее к миру, если только какой-нибудь кризис ее кредита или какие-нибудь внутренние затруднения не заставят английское министерство пойти на мир. В этот момент он, по-видимому, сожалел, что его планы восстановления Польши поссорили его с Россией. Он соглашался, что Россия имела большое значение в континентальной системе.
— Румянцев, — прибавил он, — хорошо понимал, как для меня выгоден этот союз. Он, конечно, не гений, но зато человек со здравым смыслом, хорошо понимающий европейскую проблему в том виде, как она была намечена в Тильзите и трактовалась нами в Эрфурте, Он так хорошо понимал, какие выгоды мы извлекаем из союза с Россией при взаимоотношениях, существовавших у Франции с Англией, что не хотел верить в возможность наших военных действий против России, пока мы не перешли через Неман. Он все сомневался, чтобы я действительно хотел напасть на Россию. Он думал, что я хочу только заставить их закрыть глаза на прошлое и вся цель моих враждебных демонстраций — принудить их не принимать нейтральных судов и считать для себя большим счастьем, что я ограничиваюсь угрозами. Я не мог потерпеть это допущение мнимых нейтральных, так как англичанам оно служило лазейкой для обхода континентальной блокады. Я, однако, махнул бы на это рукой, и можно было бы прийти к соглашению, если бы я в состоянии был надеяться уговорить императора Александра предпринять большую экспедицию в Индию. При том обороте, который приняла наша борьба с Англией, когда ее правительство играло ва-банк, это было единственным средством заставить лондонских торгашей дрожать. Нация принудила бы тогда министров вступить в переговоры. Но уже в Эрфурте я заметил некоторое недоверие со стороны Александра. Сам же я вмешался в испанские дела, и они в той или иной мере служили помехой для других моих планов. Так как Александр и Румянцев не увлеклись вопреки моим ожиданиям идеей раздела Турции, то все планы, которые я наметил в Тильзите, должны были, по меньшей мере, видоизмениться. Я должен был обратить взоры в другую сторону.
Так или иначе, надо отбросить рутину, которой мы придерживаемся, наметить способы принудить Англию к миру, ослабить Россию, отстранить ее от европейских дел путем создания большого буферного государства. Отнять у Англии всякую надежду на организацию новой коалиции, подорвав могущество единственного большого государства, которое еще могло бы быть ее пособником, — таков великий и благородный план.
Император сказал мне еще, что он долго считал Константинополь предметом русских вожделений. Потом он прибавил, что надеялся на экспедицию или по крайней мере на большую демонстрацию против Индии, а одновременно хотел сделать демонстрацию на море, быть может, независимо от действий на суше; демонстрацию на суше он мог бы подкрепить значительными силами, если бы удалось убедить русских допустить в свои ряды французский корпус; однако, принимая во внимание взгляды императора Александра и Румянцева, этого, пожалуй, было бы трудно добиться289.
Насколько я понял, император представлял эту экспедицию следующим образом. От морского ведомства он истребовал сведения обо всем, что могло для нее понадобиться. Самым большим препятствием он считал невозможность заходить по дороге в порты и запастись достаточным количеством пресной воды для 25 30 тысяч человек на весь продолжительный рейс. Что касается других препятствий, то все они могли быть легко преодолены. Экспедиция направилась бы к Сурату. Высадка была бы произведена в каком-нибудь пункте побережья, населенного махратами290 , прирожденными врагами англичан, готовыми в любой момент взяться за оружие против них. В экспедиции должны были бы участвовать 30 тысяч человек. Единственную остановку экспедиция сделала бы у острова Маврикия, чтобы запастись продовольствием, взять воду и оставить там своих больных. Их заменили бы 2 — 3 тысячи негров, за которых колонистам заплатили бы наличными деньгами.
