– Подумать только, что если б я опоздал…
– Да ты уже опоздал, – сказал Бейль.
Коломб смотрел на него, не понимая.
– Скажи, что надо сделать, чтобы это не повторилось?
– Это не повторится.
– Как ты можешьручаться? Если бы ты в самом деле нашел себе место в жизни. Ты – математик, займись инженерным делом.
– Я не более как наблюдатель. Быть участником и рабом этой действительности я не собираюсь. Достаточно того, что я умею ее описывать.
Коломб остановился около маленького письменного стола с книгами и рукописями. Его глаза машинально скользили, ничего не читая, по письменному столу. Вдруг огромная кипа бумаги с надписью крупными буквами «Жюльен» привлекла его внимание.
– Что это? – спросил он.
– Это современная хроника, – ответил Бейль. – Не знаю, что из нее выйдет.
– Все-таки ты подумай, что можно сделать для приискания тебе постоянного занятия. Как велика твоя пенсия из военного министерства?
– Тысяча пятьсот франков.
– А литературный заработок?
– Случайный, – ответил Бейль. – Но я не хочу его делать регулярным и, повторяю, не собираюсь служить Бурбонам.
– Ну, женился бы ты на графине Кюриаль. Кажется, у вас дело зашло довольно далеко. Я читал «Арманс»; описание поездок в Андильи всем дало понять, что это ты проживал у госпожи Кюриаль.
– Я не считаю себя способным к семейной жизни. Кроме того, Мента имела достаточное количество любовников, чтобы застраховаться от нового.
– Ну, кажется, и ты имел не малое количество любовниц. Не понимаю, как у тебя хватает духа упрекать женщину и продолжать к ней ездить.
– Я с ней не вижусь больше.
– Так, значит, выхода нет?
– Прошу тебя прекратить разговор обо мне. Скажи, пожалуйста, что делает Крозе и когда можно его застать? Я ему должен.
– Он приезжает через неделю. Имей в виду, что Крозе смотрит на тебя так же, как и другие. Он думает, что тебе надо служить, а не бездельничать.
– Я работаю свыше сил. То, что я делаю, – в высшей степени серьезно и необходимо.
– Смотри, чтобы эти серьезные и необходимые занятия не превратились для тебя в летние песни стрекозы. Ты захочешь служить, когда все лучшие должности будут заняты людьми твоего поколения. Жизнь тебя вытеснит. Это неизмеримо хуже, чем затея жениться в семьдесят лет.
– Я готов серьезно отнестись к твоим словам, но должен тебе сказать, что я еще ни разу не раскаивался в том, что не принял предложения Беньо в тысяча восемьсот пятнадцатом году стать начальником парижското снабжения. Механика власти мне достаточно хорошо известна. Я хорошо знаю самого себя. К нынешнему году уже я был бы принужден отправлять людей на каторгу за хищения или сидеть в тюрьме за то, что сквозь пальцы смотрел на взятки.
– Не все же сводится к хищениям и взяткам.
– Остальное сводится к избирательным подкупам и к биржевой игре, к поповскому ханжеству и военному карьеризму. Я знаю, как сейчас организован подбор командного состава армии. Выбирают французов, в достаточной степени тупоумных и не боящихся стрелять в толпу безоружных граждан на площадях. Разве это та армия, с которой я был под Минчио и в Кастель-Франко? Разве эта армия переправлялась через Сен-Готард? Что сейчас происходит? Дворянская грамота столкнулась с бухгалтерской книгой. Разве тут есть место остальной Франции? Что нам тут делать в этой драке дворян с финансовой аристократией?
– Финансовая аристократия организует хозяйство страны.
– Финансовая аристократия организует свою наживу, а дворяне завидуют ловкости ее рук. Вот и все.
Разговор тянулся еще долго.
Глава тридцать восьмая
Роман-хроника, озаглавленная «Жюльен», возникла в те дни, когда все газеты были полны процессом столяра Лафарга. Голова Бейля была полна последней корректурой «Прогулок по Риму». После «Ванины» это был прекраснейший гимн итальянской энергии и непосредственности. Единственная страна в мире, сохранившая способность любить что-либо, добиваться чего-либо, с огромной страстью и с чувством счастья отдавать за цель своих стремлений самую жизнь, – это была Италия. Надо было показать жалким, пустоголовым французам, сидящим за конторками и в министерских креслах, что они убили энергию своей страны, что они вышли в отставку в 1814 году, что миновала эпоха великих дел и настали будни мелких забот.
И вдруг этот процесс столяра Лафарга.
Юноша в синей блузе, брови, как стрелы, синие глаза полны несокрушимого огня, бледный, худой, встает со скамьи подсудимых за решеткой. По бокам стоят конвоиры с обнаженными саблями. Лафарг начинает говорить спокойно, тихим голосом. Откуда взялся этот простой рабочий парижского предместья? Что он хочет сказать в своей последней речи, через восемь часов после которой его шея будет перерублена топором гильотины? Приговор уже произнесен. О чем тут можно говорит?
Рабочий не говорит уже, а резко и презрительно кричит:
– Я не мог настигнуть трусливого буржуа, купившего мою жену за деньги, но я обязан был сделать так, чтобы вторично его покупка не удалась. Пусть он знает, что если мы продаем свой труд, то мы не продаем своих жен. Ему нечего будет уже купить.
Возвратись с процесса, Бейль поспешно записал свои впечатления, придавая им вид рассуждения о том, что есть настоящая, живая Франция, не известная ни министрам, ни буржуазии, ни дворянам, ни французским писателям. Это Франция нового, энергичного поколения. Бейль прямо назвал этот общественный класс, который даст сильные характеры: к этому классу принадлежит молодой Лафарг.
– Напечатать совершенно невозможно, – сказал старший мастер. – Поймите, что придется ломать всю верстку ваших «Прогулок по Риму».
– Не верстку, а только второй том, – возразил Бейль.
– Ваше добавление имеет сорок страниц текста, и, откровенно говоря, эти страницы портят «Прогулки по Риму». Какое отношение к Риму имеет столяр Лафарг? Впрочем, если вы настаиваете, могу вам предложить набрать петитом – это будет двенадцать страниц.
– Набирайте, – сказал Бейль. – Вы должны оказать мне содействие. Вы сами рабочий.
– Рабочий! Завтра я могу очутиться на улице. Новое улучшение в машинах – и половина рабочих становится ненужной. Содержатель типографии приветствует каждое улучшение в машинах, чтобы только не платить деньги рабочему. Вы видели, что делается у ворот типографии? Это – голодные наборщики, фальцовщики, брошюровщики; они с утра дежурят у ворот, ловят хозяина и кричат ему, что готовы работать за более дешевую плату, чем мы.
– Что же вы думаете делать? – спросил Бейль.
– Я думаю сам предложить понизить мне жалованье. Может быть, тогда уцелею. Но боюсь товарищей. Это невыгодно отразится на них, но сговориться с ними нет никакой возможности, во-первых, потому что подслушивают и доносят обо всем полиции, во-вторых – найдут способы от меня избавиться, навязав мне агитацию за стачку. Нам живется очень плохо.
– Откуда вы родом?
– Я родился в Париже, служил мальчиком у Дидо.
– Я думал, что вы из деревни и могли бы туда вернуться.
– Что вы! Даже если бы я был из деревни, туда невозможно теперь ехать. Новые владельцы не лучше старых дворян. Крестьяне разорены так же, как и мы.
– Итак, когда же вы думаете выпустить книгу?
– Поговорите суправляющим. Наберем сегодня к вечеру, завтра дадим вам гранки.
Наутро следующего дня, проснувшись очень рано, Бейль взял томик «Гражданского кодекса»[169] и стал перечитывать статьи об усыновлении и о равенстве граждан. Уже много лет «Гражданский кодекс» давал ему направление в поисках нужных слов, простых, ясных и лаконических оборотов. Он писал большой роман. Он лелеял эту книгу, и работа над ней продолжалась в течение всей остальной части дня.
В феврале 1828 года в «Трибунальской газете» был объявлен приговор сыну кузнеца Антуану Бертэ. 23 февраля того же года, в 11 часов, на Гарнизонной площади Гренобля, на глазах огромной толпы, состоявшей из плачущих женщин, перед окнами домов, из которых выглядывали разодетые буржуазки, Антуану Бертэ отрубили голову. Бейль, не довольствуясь отчетами о процессе в шести номерах «Трибунальской газеты», поехал к нотариусу Дефлэару, взял у него подлинное дело, отдал переписчику и стал над ним работать. Сын кузнеца из города Бранга, молодой и красивый человек, бежал из семьи, чтобы учиться и выйти в люди. С трудом ему удалось поступить в семинарию. Среди завистливых голодных семинаристов он чувствовал себя очень плохо. Он был способнее товарищей, имел колоссальную память, а пытливость во всех областях принимала размеры, непозволительные для воспитанника учреждения, которое готовит служителей культа. Вот первый повод для конфликта. Бертэ – лучший ученик, и когда городской голова в городе Бранге просит репетитора для своих детей, начальство семинарии при всем желании не может не назвать Бертэ, зная, что все остальные могут скомпрометировать семинарию в глазах почтенного буржуа. Семинарист Бертэ становится учителем в доме городского головы Мишу. Дальше повторение истории Руссо и Гельдерлина.[170] Красивый гувернер «из народа», талантливый, но без надежды продвинуться в жизни, и молодая двадцативосьмилетняя дама, скучающая при занятом муже. Деловые дневные встречи и разговоры о детях довольно быстро сменились ночными разговорами на другую тему. Темы этих разговоров стали известны городскому голове. Семинариста вышвырнули из дома. Госпожа Мишу решается на отчаянный поступок: она тайком встречается с ним за городом и клянется не забыть его. Начальник семинарии дает Бертэ рекомендацию к богатому дворянину Декардону, провожая его словами: «Ты молод, красив, полон жизни, ты едешь в Париж, у тебя блестящие способности, значит… тебя не возненавидят». Бертэ теряет свою непосредственность, становится осторожным в каждом движении, расчетливым в выборе каждого слова, беспощадным в чувстве презрения к окружающим. Огромный запас молодой энергии не находит себе применения. Порученные обязанности столь же легки, сколь отвратительны. Этот чужой, холодный, озлобленный человек, непохожий на дворянских кукол, сидящих в салоне Декардона, способных в лучшем случае храбро расстаться с жизнью на дуэли, привлекает внимание дочери Декардона. Это внимание переходит в любопытство, а любопытство превращается в еще более интенсивное чувство. Наступает второй роман. Бертэ снова лишается места. Уезжает, поступает на службу к нотариусу Морестелю и тут узнает, что женщина, клявшаяся ему в верности, нашла ему заместителя. Новый молодой человек, репетитор и любовник одновременно, занял его место в доме. Бертэ едет в Бранг. В воскресенье, 22 июля, в церкви первым выстрелом из пистолета ранит молящуюся Мишу, вторым неудачно пытается покончить с собой. Начало – семинария, конец – гильотина. В самом деле, что делать молодым людям с огромным запасом энергии, молодым людям, которые не являются наследниками имений, не принадлежат к старинному дворянству и в то же время не могут строить фабрик или организовать другие средства наживы, быть может, не желают даже уметь? Как разрешается конфликт молодой энергии и безвременья?
