— То само, могли бы доски получше построгать, — неожиданно перебил директора музея Абрамов и осуждающе похлопал ладонью по плохо струганной обшивке дома.
— О-хо-хо, хо-хо! — вздохом поддержал Чистяков Абрамова.
Директор музея, не любящий, когда его перебивают, не выносящий критических замечаний в адрес своего детища, привыкший к тому, что всякому его слову экскурсанты безропотно и благоговейно внимают, от подобной дерзости онемел. Долго молчал, жевал губами, поддергивал локотками свой черный пиджачок. Затем с прежней ледяной любезностью пригласил гостей следовать дальше.
После осмотра двора и бани, после нескольких нигилистических вздохов Чистякова и сурово хозяйских абрамовских: «То само, зачем это? То само, почему так сделали?» — Георгий Иванович уже с трудом сдерживался. Когда поднимались мы по узкой скрипучей лестнице на второй этаж дома, Георгий Иванович задышал мне в ухо зловещим шепотом:
— Борис Алексеевич, кого вы сюда привезли?..
Как мог, успокаивал я кипящего директора музея, но тайная надежда моя переночевать с писателями в доме Достоевского таяла…
Перелом наступил в кабинете великого писателя. Первым в кабинет вошел Георгий Иванович, за ним Абрамов, следом мы с Чистяковым. Директор музея, стоя возле дверей, склонил голову и тоном, который, казалось, заставит вас не только шапку сдернуть с головы, но и сами волосы, произнес:
— Рабочий кабинет Федора Михайловича Достоевского.
Федор Абрамов, не обращая на директора никакого внимания, молча обошел кабинет, осмотрел все до мелочей, потом выглянул в окно и, повернувшись к Георгию Ивановичу, что-то сказал. Или спросил, я плохо слышал, вернее, не понял. Что-то насчет Оптиной пустыни и Льва Толстого. (Как известно, после трагичного ухода Льва Николаевича Толстого из Ясной Поляны на столе его осталась лежать раскрытая книга — роман Достоевского «Братья Карамазовы».) Что ответил Георгий Иванович Абрамову — не помню, а на момент тот обратил внимание только потому, что после вопроса Абрамова директор музея так и замер с прижатыми к бокам локотками, так весь и напружинился. И с этого момента перестал кипеть от абрамовских: «То само, зачем это? То само, почему так сделали?» А когда спускались мы по лестнице вниз, Георгий Иванович зашептал мне в ухо уже совсем иным тоном:
— Я сразу почувствовал, Борис Алексеевич, что ваш Абрамов непростая штучка…
Чести переночевать в доме Достоевского мы все же удостоились. Но вечер и ночь, проведенные под крышей этого дома в тот раз, не оставили в моей памяти приятного воспоминания. Это был обычный ночлег. Ночь выдалась душной, Абрамов перед сном проглотил таблетку. Антонин Чистяков с Георгием Ивановичем соревновались в храпе, и, помнится, меня очень удивила ночная просьба Абрамова:
— То само, Борис, не спишь?
— Не сплю.
— Не в службу, а в дружбу: останови часы. Мешают.
Самым поразительным было то, что хода этих часов прежде я не слышал вовсе.
10
Необычайно просто и быстро сходился Федор Абрамов с незнакомыми людьми, умел создать непринужденную атмосферу для беседы. Особенно меня поражало его уменье «разговорить» самого нелюдимого и мрачно настроенного человека.
Вот мы втроем входим в ремонтные мастерские колхоза «Урожай». В углу цеха сидят несколько ремонтников, курят.
— Здравствуйте! — говорит Абрамов. — Мы писатели из Ленинграда. Это… — он представляет нас с Чистяковым, — я — Федор Абрамов. Мы пишем о селе. Хотим с вами, то само, посоветоваться…
Подсаживаемся к ремонтникам, и сразу от Абрамова конкретные вопросы. Главная тема разговора, как правило, одна: как поднять сельское хозяйство, сделать свое жилище и жизнь красивой? Масштаб вопросов — от приусадебного участка до земель России.
— Вот я недавно, то само, в Америке был, — говорит Абрамов, — у них этот вопрос так поставлен… А у нас на Севере такое не пойдет. Может, на Новгородчине сгодится, как думаете?
— А чего нам думать, — подает вдруг голос розовощекий здоровяк, — это у начальства пускай болит голова…
Таких собеседников Абрамов сразу брал в штыки:
— А вы что, не русский? У вас что, душа за Россию не болит? Вы что, свое мнение высказать боитесь? Да я сам из деревни… — И «заводил» такого человека порой на очень интересный разговор.
Первое время меня удивляли длительные беседы Абрамова с людьми, которые, на мой взгляд, ничего нового ему сказать не могли. Которые не только в колхозном или государственном — в своем хозяйстве с дюжиной кур разобраться не могут. Причем вопросы им Федор Александрович задавал самые неожиданные, а порой и несуразные. Ответы на эти вопросы заносил в свою записную книжку далеко не все. Из любопытства я принялся записывать те же ответы, что и Абрамов, и вдруг понял, что заглянул в творческую лабораторию писателя. Абрамова интересовало не «что» ответят, а «как» ответят. Вот некоторые фразы, которые записал Абрамов в беседах с самыми разными людьми в одном только селе Бронницы и которые я продублировал в своей записной книжке:
«Телевизор всех нас сделал единоличниками».
«Укрупнение — беда, хозяйства стали неуправляемые».
«Ездил вымолачивать стройматериалы».
«Я — работяга. Меня премией воспитывай!»
«До войны колхозники от картошки отказывались, а теперь на трудодень картошечки дай каждому».
«Я в городе благоустроен. А картошку, молоко и мясо от стариков своих вожу из деревни. У меня продовольственной проблемы нет».
«На проезжей дороге и трава не растет».
«А я за всю войну ни разу не вспотел».
«Природа упирается».
«Я иду по росе, ноги босы мочу, я такой же, как все, я девчонку хочу» (строчки переписаны с забора. — Б. Р.).
«Ребенок родится — тянет руками к себе».
«Аисты перед голодным годом птенцов не выводят».
На наших глазах писатель Абрамов заготовлял для своих художественных произведений «языковой материал». Он черпал его из неиссякаемого, мудрого и красочного источника народного разговорного языка. Все дни нашего путешествия Федор Александрович не выпускал из рук записной книжки. Все дни рядом с ним я чувствовал себя бездельником.
11
Поначалу, желая быть для Федора Абрамова спутником не скучным, рассказывал я ему всевозможные истории, что знал, что пережил, выскребая из тайников памяти самые забавные жизненные эпизоды.
— То само, Борис, это интересно, что ты говоришь, — поощрительно гудел Федор Александрович, играя ручкой в блокноте, — очень интересно…
Я как-то туго и долго соображал: что же это такое? Федор Александрович припрятывает в свой блокнот «мой» материал. И с какой стати я выкладываю писателю то, о чем сам думаю написать или пишу? Эдак за несколько дней я останусь гол как сокол, Федор Александрович оберет меня до нитки.
С другой стороны, в ответ на мои откровения Абрамов тоже не скупился на занимательные истории. Записывать их на глазах писателя я не решался, но кое-что отложил в памяти «про запас». Однако, перебирая перед сном в памяти абрамовский «запас», не мог отделаться от ощущения, что где-то это читал и слышал. Стал припоминать и… Так это же Федор Александрович пересказывает свои ранние рассказы! И даже кое-что из недавно вышедшей своей книги «Дом». Ай да Федор Александрович!
И я решил отплатить писателю той же монетой.
На следующий день, сидя за рулем, я принялся пересказывать свои когда-либо опубликованные рассказы, притчи из повестей, всяческие присказки и байки.
Федор Александрович стал записывать, но вскоре его что-то насторожило.
— Да это готовый рассказ, — проговорил он, подозрительно зыркнув на меня глазом, — почему сам не напишешь?
— Давно написан этот рассказ, Федор Александрович. И напечатан, — непринужденно ответил я.
Абрамов долго смотрел на меня испытующе, потом насупился и молча уставился в ветровое стекло.
— Федор Александрович, — проговорил я через некоторое время, — вы нам с Антонином третий день пересказываете свои рассказы и «Дом», который я совсем недавно читал. Мы же не обижаемся…
12
Как работают писатели в соавторстве? Те же Абрамов с Чистяковым? Мне кажется, заглянуть в подобную творческую мастерскую всегда интересно.
Соавторство Абрамова и Чистякова в публицистике, помнится, кое у кого вызывало недоумение. Дескать, два таких разных человека… Но Абрамов и Чистяков, работая в соавторстве, неплохо, мне кажется, дополняли один другого. Связывало их много общего (оба вышли из деревни, с детства познали труд на земле, юность обоих пала на войну, да и послевоенная их жизнь была во многом схожей), а вот разнились они в публицистике прежде всего тем (опять же на мой взгляд), что, если Антонин Чистяков, выражаясь термином военным, мыслил тактически, то Федор Абрамов — стратегически. Поднимая в первом своем очерке проблему живой и мертвой пашни на Новгородчине, писатели отталкивались от Дарьиного бугра у деревушки Жуково, что в полукилометре от Кончанского-Суворова. Если сказать, что Жуково — родина матери Чистякова, в Жуково прошло его детство, в этой деревне жил он каждое лето до последнего своего дня, то станет понятным детальное знание им тех двух гектаров пашни, которые на его глазах из пашни живой превратились в пашню мертвую.
