В условиях преследований революционного социализма во Франции предложенная Прудоном стратегия постепенных действий, вытеснения власти и собственности гражданским обществом, оказалась ко времени. Именно на этом прудонизм сходился с тенденциями умеренности в марксисткой школе, которые усиливались и в Германии.
Но в другом отношении французский (и в целом европейский) социализм удалялся от прудонизма. Преобладающим стало непредрешенчество конкретных черт социализма, антиутопизм – поссибилизм (действие по возможности). Прудон победил в тактическом споре. Но ценой этого стало замалчивание принципиальных конструктивных разногласий, а по существу – забвение конструктивной программы социализма, разработанной Прудоном. Это забвение происходило по мере «вымирания» прудонистов времен Парижской коммуны.
Последним из могикан прудонизма был Бенуа Малон (1841-1893), участник бакунинского Альянса социалистической демократии, Интернационала и депутат Парижской коммуны. Он разработал идею «интегрального социализма», в котором сочетались идеи коммунального социализма прудоновского толка и социальная доктрина марксизма.
Штурм капитализма Коммуной не удался, и старый коммунар по возращении во Францию в конце 70-х гг. предлагал осаждать систему через местные коммуны, превращая их в территориальное самоуправление, в своего рода школу: «Завоевание муниципалитетов даст нам возможность приобретать опыт административного управления»[743]. Затем «красные муниципалитеты» могут превратиться в бастионы социализма.
В отличие от более поздних идей Бернштейна, Малон считал необходимым, действуя постепенно, держать в голове четкие параметры нового общества. Последним заветом прудонизма были слова Малона: «мы желаем не улучшить буржуазный строй, а подготовить социалистический»[744]. Почти цитируя Прудона, Малон заявлял: «придется долго ждать, но это лучше, чем одна Варфоломеевская ночь»[745]. По мнению Малона, как только муниципальный социализм укрепится, он совершит «бескровную революцию». Таким образом, задача социалистических властей на местах – «создать базу для коммунальной собственности и подготовить образование большой социалистической федерации коммун»[746]. Провозглашенная Коммуной стратегия революции может проводиться без грохота орудий.
В ходе избирательной кампании 1881 г. Рабочая партия потерпела поражение, и это вызвало обострение конфликтов в ней. Жесткое и неудачное руководство Геда подверглось нападкам, структура партии была демократизирована. Гед, заклейменный как авторитарист (его сближение с Марксом также способствовало этому обвинению), ушел из партии, но продолжал называть свою организацию Рабочей партией.
П. Луи в своей крайне пристрастной «Истории социализма во Франции» писал о ситуации в ФРП: «Против Геда выступил Брусс, подобно тому, как против Маркса Бакунин. Та же полемика, те же аргументы»[747]. Впрочем, при «клонировании» конфликта «Маркс-Бакунин» произошли некоторые изменения. Даже Маркс признавал, что его товарищи Лафарг и Гед первыми вывели противоречия в партии на уровень публичной полемики, и «будут опорочены как нарушители мира»[748]. Позиции сторон тоже изменились – теперь федералисты выступал с более умеренных позиций, а марксисты – с более радикальных. Последователи Прудона оказались теоретически сильнее, и даже Маркс с прискорбием писал о поражении своих адептов в полемике[749].
После раскола ФРП в 1882 г. Брусс и Малон возглавили Федерацию работников социалистов-революционеров, которая приняла принципы Интернационала образца 1866 г., то есть идеологические рамки, открывавшие возможность синтеза различных тенденций социализма.
После 1880 г. в страну вернулось большинство деятелей Коммуны. Бланкисты создали еще одну социалистическую организацию – Центральный революционный комитет (социал-революционная партия). Поскольку собственной конструктивной программы, принципиально отличной от марксизма и прудонизма, у бланкистов не было, им предстояло после некоторых колебаний сделать выбор между двумя тенденциями. Авторитарная политическая программа бланкистов способствовала сближению с марксистами. В то же время общая тенденция к большей умеренности мировой социал-демократии способствовала залечиванию раскола гедистов и поссибилистов. Из-за того, что постаревший Брусс в своем поссибилизме совсем сблизился с либералами, в немарксистском социализме произошло выделение более радикального крыла – в 1890 г. образовалась Французская партия социал-революционных рабочих во главе с Ж. Алеманом, выступавшая за сочетание синдикализма и революционной политической борьбы. Одновременно бурно развивалось синдикалистское движение, которое стало еще одним проявлением идей освободительного социализма.
Впрочем, несмотря на свой поссибилизм, Брусс, в отличие от немца Бернштейна, не подвергал сомнению важность целей движения, и категорически требовал не забывать и о них: «Новая политика – … это великая рабочая партия, неизменно верная коммунистической цельности своей программы, регулярно наносящая на скрижали своего знамени всю совокупность идеалов, кои позволяет предвидеть наука, но в повседневной борьбе становящаяся на почву возможного и осуществляющая таким образом свой идеал по частям»[750].
В 1885 г. социалисты всех направлений выдвинули общий избирательный список Федерации республиканских социалистов, в который вошли не только бланкисты Вальян и Гамбон, поссибилист Малон, марксист Гед, но и анархисты Э. Реклю и П. Кропоткин. Список потерпел поражение, Франция еще не ощутила остроту социальных проблем. Но уже в 1886 г. начались мощные стачки, которые в дальнейшем сопровождались правительственными репрессиями. Эти события способствовали росту влияния социалистов, и в 1886 г. они вошли в столичный муниципалитет, что подтвердило правильность линии Малона.
* * *
В 1893 г. произошло событие, которое заметно усилило влияние социалистов во Франции, одновременно сделав сам социализм более этатистским и умеренным. Несколько депутатов-радикалов (то есть либералов) во главе с Ж. Жоресом и А. Мильераном объявили себя социалистами и выступили за национализацию промышленности. Жорес начал свое восхождение к славе одного из лидеров Интернационала, будучи еще полу-либералом, но уже революционным демократом. Он был историком Великой французской революции и считал, что якобинцы «уже проявляли смелый социализм»[751]. Такое понимание социализма как демократического радикализма и этатизма сочеталось с тактическими взглядами Жореса, которые были весьма умеренными. Со времен Великой революции много воды утекло, и сегодня Жорес считал залогом успеха союз либералов и социалистов против реакции. В эпоху после поражения Коммуны это было вполне логично, но вызывало возмущение Геда, для которого условия своей страны были вторичны в отношении универсальных законов марксистской науки.
На выборах 1893 г. социалисты добились успеха. Социалистическая пропаганда полилась с парламентской трибуны. Но понимание социализма у депутатов было все таким же примитивным. Вчерашние либералы Жорес и Мильеран, ставшие социал-либералами, уже не видели очевидной для Маркса и Прудона разницы между государством и обществом. Ж. Жорес отождествляет государство и нацию. Стремясь «поставить государство на место крупных посредников, диктующих в соответствующее время рынку свои законы», он утверждает, что тогда «сама нация будет своим собственным посредником»[752]. Логическая уязвимость концепции неофитов социал-демократии открывала хорошие возможности для критики со стороны либералов, которые тут же сравнили Жореса с библейским Иосифом – чиновником фараона. Древнеегипетская бюрократическая машина спекулировала хлебом ничуть не меньше, чем частные торговцы. Уж не хочет ли Жорес вернуть Европу к принципам древнего деспотизма, когда чиновник заменял предпринимателя? Жорес отмахнулся от этого вопроса с помощью ссылок на национальный (сейчас было бы уместно сказать – антиглобалистский) и социалистический характер своей программы. Новые чиновники будут действовать в интересах нации против мировых спекулянтов. Но эта парламентская полемика 1894 г. показала, что социал-либеральная программа Жореса была не социалистической, а национал-бюрократической (что не мешало Жоресу бороться за солидарность партий Интернационала и бороться с шовинизмом, когда речь шла о военной угрозе). Программа Жореса противостояла не столько отношениям господства, сколько глобальному рынку конца XIX в. и консерватизму внутри страны.
В 30-х гг. XX в. глобальный рынок рухнул, и социал-либерализм стал велением времени – совершенно независимо от того, под каким знаменем действовали последователи Иосифа – под коммунистическим, нацистским, французским, шведским или американским. И выяснилось, что чиновник также корыстен, как и буржуа, но все же в условиях индустриализма способен смягчить последствия капиталистического экономического хаоса, порождающего массовую нищету, соседствующую с богатством. ХХ век так и не смог решить дилемму: бюрократические методы стабилизации экономики ведут к ее стагнации, а ограничение власти чиновников в отсутствие развитого самоуправления – к всевластию глобальной олигархии и возвращению социальных бедствий ХIХ в. на новом уровне. Историческая правота оказалась и за социал-демократами, и за их критиками либералами, что в итоге свело к минимуму разницу между ними, и загнало исторический процесс в тупик, при котором лекарства стали синонимом другой болезни.
