заменявшая ему мать.
Теперь, после тюрьмы и ссылки, когда, казалось, он обрел наконец покой и семейное счастье, Александр Карлович лишается горячо любимой жены и остается тридцатипятилетним вдовцом с маленькой дочкой на руках.
Свое горе Александр Карлович выплакивает в стихах:
Сбрось свой тяжелый покров,
Друг мой, и встань из могилы,
Я согрею тебя, о друг милый,
В сердце моем не погасла любовь.
Горе забудем и счастье найдем,
Солнце блеснет и развеются тучи.
Встань же, туда мы пойдем,
Где все светлее и скорби не жгучи.
В холоде гроба подруга моя
Спит непробудно, призыва не слышит;
Нет, не дождаться мне, видно, ея!
Грудь тяжелее лишь дышит.
Не будем строго судить эти несовершенные стихи, они не предназначались для печати, а вылились из-под пера дедушки в тяжкие минуты одиночества. «Можно уйти от обстоятельств, дел, отношений, людей, – писал он, – но невозможно иногда уйти от самого себя. Быть же с самим собой – составляет порой невыносимую муку». «Смерть жены вышибла меня из позиции, грызущая тоска заполнила меня…»
Работа в банке стала повседневным ярмом, журналистская деятельность не приносила удовлетворения. «Цензура свирепствовала», – писал Александр Карлович. Одесские газеты, в которых он сотрудничал, «производили в его статьях вандальские опустошения». Руки у него совсем опустились.
Единственным утешением в его жизни была дочка Лёнечка.
Мое дитя! Ты зорькой ясной
Мне светишь в тьме ночной;
Растешь ты лилией прекрасной
Среди травы густой.
Мое дитя! С тобой одни мы
Остались жизнь делить,
Судьбою-мачехой гонимы,
В любви мы будем жить.
Мое дитя! В минуту горя
Ко мне на грудь прильни;
Устанешь ведь ты, с жизнью споря, –
Усни, дитя, усни!
Мое дитя! Слаба, мала ты,
Цветочек полевой!
Тебя, любовию богатый,
Я загражу собой.
Пройдет несколько лет, и судьба отца и дочери счастливо изменится. В их жизнь войдет Мария Даниловна Рачковская, вторая жена Александра Карловича, наша с Андреем будущая бабушка.
Сестры Рачковские
Мария Даниловна Рачковская приезжает в Елисаветград из Дубоссар Тираспольского уезда 4 ноября 1894 года. К тому времени она уже одиннадцать лет проработала учительницей в Кишиневе, Григорополе и Дубоссарах.
В Елисаветграде она продолжает учительствовать, сначала в частном училище Лемден, затем в Пушкинском училище, а в последние годы перед замужеством – в воскресной школе. Только беременность прервала ее учительскую работу.
Живет Мария Даниловна сначала одна, но позже, в 1900 году, из Кишинева приезжает ее сестра Ольга с сыном Геней (Евгением) Рачковским. (Она только что разошлась с Горжевским, своим первым мужем, и была на него в такой обиде, что дала сыну свою фамилию.)
В 1901 году Ольга Даниловна снова выходит замуж – за подполковника артиллерии Александра Васильевича Гусева, замечательного в своем роде человека, известного всему городу.
Женившись, Гусев снимает квартиру на Верхне-Донской улице в доме Фреймана. Его свояченица, Мария Даниловна, занимает в его квартире одну комнату.
Видимо, Александр Карлович Тарковский познакомился сначала с Александром Васильевичем, а тот представил его своей жене и свояченице.
Александру Карловичу в то время было около сорока лет. Он вдовел уже шестой год и, как видно из его писем, страдал от одиночества.
Клуб, который он посещал, чтобы убить время за карточной игрой, не мог заменить ему семейного уюта, а немногочисленные знакомые – подругу жизни, способную создать семью и наладить его повседневный быт.
В начале 1902 года, когда Александр Карлович начал ухаживать за Марией Даниловной Рачковской, ей было тридцать пять лет, возраст, когда барышни уже считались старыми девами. Но это не пугало его, напротив, ему импонировало, что Мария Даниловна была труженицей и имела за плечами достаточно суровый жизненный опыт.
Три сестры Рачковские – Ольга, Мария, Александра – рано остались без матери. Надежда Федоровна, урожденная Кончаковская[108], из старинной фамилии, владевшей когда-то землями на Украине по рекам Припять и Овруч, умерла от родов в 1871 году.
Отец их, Даниил Петрович Рачковский, дворянин, почтмейстер, дослужившийся от коллежского асессора до надворного советника, старшина народных заседателей Тираспольского окружного суда, был опекуном над владением Кончаковских. Доходы с Карантина (так называлось это владение в 13 десятин, состоявшее из сада, виноградника и вербового леса) были настолько малы, что Даниил Петрович с трудом собирал деньги на обучение своих трех дочерей. Он торговал верболозой, продавал на корню урожай фруктового сада, но денег не хватало. Не на что было даже починить крышу у дома. «С потолка льет», – жаловался Даниил Петрович в письме дочерям.
Воспитывал он их в вере и в любви к Государю. В марте 1881 года, после убийства императора Александра Второго, отец пишет дочерям письмо, скорбя и сетуя на убийц, поднявших руку на Помазанника Божия. Каково ему было бы узнать, что его дочь Мария выйдет замуж за бывшего члена организации «Народная воля», слава богу, не имевшего прямого отношения ни к одному террористическому акту. До их венчания Даниил Петрович не дожил. Последнее письмо дочери, жившие тогда в Киеве, получили от него в октябре 1886 года.
Мария Даниловна – самая младшая из сестер – была невысокой, худенькой, смуглой, с большими задумчивыми глазами. В нашей семье говорили, что была она похожа на свою бабку, румынку из Бельц. И хоть я и не нашла никаких документальных свидетельств существования этой румынской бабки, ее гены наглядно проявились не только в бабушке, в папе, но и во мне. И до такой степени, что в детстве, когда я гуляла по Серпуховке с другой бабушкой, Верой, пожилой молдаванин, истосковавшийся по родным лицам, подбежал ко мне, схватил в объятия и закричал: «Наша, наша!»
Марию Даниловну, бабушку Тарковскую, как называла ее мама, я помню очень хорошо. Была она рассеянной и пришла как-то к нам на Щипок (было это до войны) с фруктовым тортом в картонной коробке, чтобы поздравить меня с днем рождения, ошибившись на целый месяц. Кстати, и папа иногда путал наши дни рождения – меня поздравлял 4 октября, а Андрея – 3 апреля.
Однажды до войны, когда мы с мамой зачем-то были на Покровке, мама сказала: «Вон идет бабушка Тарковская!» Бабушка шла по другой стороне улицы – низенькая, похожая на грушу, с пучком седых волос, с пенсне на черном шнурке. Почему мама не подошла со мною к ней, я могу только предполагать: папа уже не жил с нами, и мама знала, что бабушка
