Вдруг он удивленно замолк и шепнул:
— Бог ты мой, вот она и, представьте, совсем готова… Должно быть, прослышала, что принц здесь.
И в самом деле, в коридоре показалась Нана в костюме рыночной торговки, с набеленными руками и лицом, с двумя пятнами румян на скулах. Она не вошла в артистическую, а, проходя мимо, кивнула Миньону и Фошри.
— Добрый вечер, ну как дела?
Она протянула руку, которую пожал один Миньон, и величественно проплыла дальше, а за ней семенила костюмерша, то и дело нагибаясь, чтобы одернуть складки на юбке. Позади костюмерши, замыкая шествие, шагала Атласка, явно старавшаяся выглядеть прилично и уже успевшая заскучать.
— А где Штейнер? — вдруг спросил Миньон.
— Господин Штейнер вчера уехал в Луарэ, — пояснил спешивший обратно на сцену Барильо. — Говорят, поехал поместье покупать…
— Да, слышал, поместье для Нана.
Лицо Миньона помрачнело. Эта скотина Штейнер в свое время обещал купить Розе особняк! Но, что бы то ни было, не следует ни с кем ссориться, всегда можно поправить дело. Погруженный в мечты, Миньон молча зашагал от камина к зеркалу с обычным своим самоуверенным видом. В артистической остались только он да Фошри. Журналист устало растянулся в кресле; полусмежив веки, он наслаждался покоем, не обращая внимания на соперника, который, проходя мимо, бросал на журналиста пронзительные взгляды. Когда они оставались наедине, Миньон не снисходил до дружеских тычков: к чему зря стараться, раз некому оценить его игры! А сам он уже давно потерял интерес к роли ревнивого мужа. Фошри, радуясь выпавшей на его долю передышке, протянул ноги к огню и машинально переводил глаза с барометра на раскачивающийся маятник часов. Миньон остановился перед бюстом Потье и уставился на него невидящим взглядом, потом повернулся к окну, за которым угадывалась черная яма двора. Дождь перестал, в артистической воцарилась глубокая тишина, казавшаяся еще более тягостной от жарко горевшего кокса и света газовых рожков. Из-за кулис не доносилось ни звука. Казалось, и лестница и коридор вымерли. Настали последние минуты перед концом акта, те минуты затишья, когда вся труппа галдит и суетится на подмостках в финальной сцене, а пустая артистическая, словно угорев, дремлет под глухое жужжание газа.
— Ах, стервы! — раздался вдруг хриплый голос Борденава.
Он только что явился в театр, но уже распекал двух фигуранток, которые, дурачась за кулисой, чуть было не растянулись на сцене. Заметив Миньона и Фошри, он окликнул их и сообщил важную новость: принц просил разрешения пройти в антракте в уборную Нана, чтобы лично выразить ей свое восхищение. Затем Борденав повел своих собеседников на сцену, сердито крикнув попавшемуся ему на пути режиссеру:
— Оштрафуйте-ка этих кобыл Фернанду и Марию!
Но тут же успокоился, отер лоб платком, не без труда состроил степенную мину благородного отца и сообщил:
— Пойду встречать его высочество.
Занавес упал среди бури долго не утихавших рукоплесканий. И сразу же на полутемной сцене — рампу уже успели погасить — началась суматоха; актеры и фигурантки спешили в свои уборные, рабочие сцены проворно убирали декорации. На сцене остались только Симона и Кларисса, беседовавшие о чем-то вполголоса. Во время спектакля, между двух реплик, они успели условиться об одном деле. Кларисса, взвесив все за и против, предпочла вообще не видеться с Ла Фалуазом, поскольку ясно было, что он от нее не отвяжется и не уйдет к Гага. Пусть Симона выйдет к нему и объяснит, что нельзя так липнуть к женщине. Словом, пусть его образумит.
Накинув на костюм опереточной прачки меховую пелеринку, Симона спустилась по скользким от грязи ступенькам узенькой лестницы, которая вилась между сырых стен, и направилась к каморке привратницы. Каморка помещалась возле лестницы для актеров и другой лестницы, для служащих, и была отгорожена справа и слева стеклянными стенками, напоминая большой фонарь, освещенный изнутри двумя газовыми рожками. На полку с отделениями складывали газеты и письма. На столе, ожидая своего часа, валялись букеты в мирном соседстве с грязными тарелками и старым лифом, к которому привратница пришивала крючки. И среди хаоса, какой бывает только где-нибудь на антресолях у нерадивой хозяйки, сидели на четырех старых соломенных стульях четыре светских франтика в безукоризненных фраках, в перчатках, храня терпеливый и смиренный вид; и всякий раз, когда мадам Брон приносила ответ со сцены, все четверо как по команде поворачивались в ее сторону. Сейчас она вручила записочку какому-то юноше, тот торопливо выскочил в вестибюль, чтобы прочесть послание под газовым рожком, и слегка побледнел, увидев классическую фразу, которую уже сотни раз читали и перечитывали на этом месте: «Сегодня, милый, не могу, занята».
Ла Фалуаз сидел на стуле в самом дальнем углу каморки, между печкой и столом, он, должно быть, решил просидеть здесь весь вечер, но место ему досталось беспокойное, ему то и дело приходилось убирать под стул свои длинные ноги, ибо выводок черных котят как оголтелый резвился вокруг него, а мамаша-кошка, чинно сидя чуть подальше, не спускала с чужака пристального взгляда желтых глаз.
— Да это вы, мадемуазель Симона, что вам угодно? — осведомилась привратница.
Симона попросила вызвать Ла Фалуаза. Но мадам Брон не могла немедленно исполнить ее просьбу. В углу под лестницей, не то в нише, не то в шкафу, она держала нечто вроде буфета, куда в антрактах приходили выпить статисты; и так как сейчас возле шкафа толпилось пять-шесть молодчиков в маскарадных костюмах из сцены в «Черном шаре», вопя, что они умирают от жажды, что им некогда, мадам Брон совсем сбилась с ног. В нише горел газовый рожок, освещая стол, обитый оловом, и полки, на которых стояли в ряд початые бутылки. Когда входивший открывал дверь в эту угольную яму, из нее вырывался густой алкогольный дух, смешивавшийся с запахом подгорелого сала и пронзительным благоуханием цветов, доносившимся из каморки.
— Значит, вам позвать вон того низенького брюнета? — спросила мадам Брон, обслужив клиентов.
— Да нет, что за глупости! — воскликнула Симона. — Кликните вон того худого, у печки, видите, ваша кошка обнюхивает его панталоны.
Симона увела Ла Фалуаза в вестибюль, остальные кавалеры все так же смиренно остались сидеть на местах, задыхаясь от тошнотворных ароматов каморки, а на лестнице, расположившись на ступеньках, выпивали статисты в маскарадных костюмах, награждая друг друга тумаками, весело перекликаясь хриплыми, пьяными голосами.
Наверху, на сцене, Борденав налетел на рабочих, которые до сих пор не успели еще убрать декорации; что они, насмехаются, что ли, а кто будет в ответе, если на голову принцу свалится задник!
— Держи! Держи! — надрывался старший машинист сцены.
Наконец задник подняли, сцену освободили. Миньон, который не спускал глаз с Фошри, нашел случай возобновить атаки. Он схватил журналиста своими огромными лапищами и закричал:
— Осторожнее, берегитесь! Вас чуть этой стойкой не раздавило!
И, подняв Фошри в воздух, Миньон тряхнул его несколько раз, потом опустил на пол. Услышав оглушительный смех рабочих, Фошри побледнел; губы его затряслись, он уже готов был возмутиться против этой дружеской опеки, но Миньон с самым невинным видом хлопнул его по плечу, хлопнул с такой силой, что журналист едва устоял на ногах.
— Вот ведь как я забочусь о вашем здоровье!.. Хорош бы я был, случись с вами какая-нибудь беда!
По рядам прошел шепот: «Принц! Принц!» — и глаза всех присутствующих повернулись к маленькой дверце, ведущей из партера. Сначала все увидели только согбенную спину и бычью шею Борденава, который, пыжась от гордости, рассыпался в подобострастных поклонах. Затем появился принц, высокий мужчина с белокурой бородкой, крепкий, розовощекий, видимо неутомимый гуляка; мощные мышцы четко вырисовывались под сюртуком безукоризненного покроя. Позади него шествовали граф Мюффа и маркиз де Шуар. В этом уголке театра было темно, и группу вошедших сразу поглотили длинные, перебегающие по полу тени. Адресуясь к сыну королевы, будущему наследнику престола, Борденав почему-то говорил тоном вожака медведей, с притворной дрожью восторга в голосе. Он твердил:
— Если его высочество соблаговолит последовать за мной… Пусть его высочество потрудится пройти здесь… Пусть его высочество поостережется…
Принц и не думал торопиться, напротив, — заглядевшись на маневры машинистов, он даже замедлил шаг. Как раз опускали софит, и газовые рожки, подвешенные на железной сетке, заливали сцену широкой полосой света. Но особенно дивился Мюффа, ни разу еще он не был за кулисами театра и испытывал сейчас чувство неловкости и непонятной гадливости, смешанной со страхом. Он поднял глаза вверх, где софиты с приспущенным пламенем казались россыпью созвездий, мерцавших синеватым светом среди хаоса колосников и проволоки разной толщины; с мостков свисали полотняные задники, похожие на развешенные для просушки гигантские простыни.
