— Да так, пустяки, — хладнокровно ответил Борденав.
Закутанная в меха Нана, в ожидании своего выхода, беседовала с кавалерами. Когда граф Мюффа подошел поближе, чтобы взглянуть на сцену в щелку между кулис, режиссер жестом показал ему, чтобы тот ступал потише. С колосников струилось умиротворяющее тепло. В кулисах, исполосованных резкими лучами света, ждали своей очереди несколько человек; они болтали вполголоса, передвигались на цыпочках. Осветитель находился на своем посту перед сложной системой газовых кранов; пожарный, опершись о кулису, вытягивал шею, стараясь разглядеть, что происходит на сцене, а наверху, сидя под самым потолком на скамеечке, машинист, опускающий и поднимающий занавес, смиренно ждал звонка, чтобы привести в действие свои канаты, равнодушный к тому, что делают актеры. И среди духоты, осторожных шагов и шушуканья со сцены доносились голоса актеров, какие-то нелепые, глухие, поражавшие своей ненатуральностью. А там, еще дальше, за неотчетливым звучанием оркестра слышалось все заполняющее могучее дыхание — дыхание зрительного зала, то приглушенное, то вольное, прерываемое шумом, смехом, рукоплесканиями. Присутствие невидимой отсюда публики ощущалось даже в минуты полного затишья.
— Но здесь ужасно дует, — вдруг произнесла Нана, запахивая на груди мех. — Взгляните, пожалуйста, Барильо… Держу пари, что где-нибудь открыли окно… Так и помереть недолго!
Барильо клялся, что лично запер все окна. Разве что разбили стекло. Актеры вечно жаловались на сквозняки. В тяжелом, раскаленном газом воздухе то и дело проходили ледяные струи, настоящий рассадник легочных заболеваний, по утверждению Фонтана.
— Вы бы сами походили декольте, — продолжала сердиться Нана.
— Тише там! — буркнул Борденав.
На сцене Роза так многозначительно пропела последние фразы дуэта, что крики «браво!» заглушили оркестр. Нана замолчала, лицо ее сразу стало серьезным. Граф между тем рискнул углубиться в какой-то проход, но Барильо предупредил, что там впереди открыт люк. Декорации были видны графу с изнанки и сбоку, он видел обратную сторону рам, подпертых тюками старых афиш, и чуть дальше — уголок сцены — пещеру Этны в серебряном руднике и в глубине ее горн Вулкана. Свисавшие с потолка софиты освещали фольгу, размалеванную широкими мазками. На стойках чередовались лампочки под синими и красными колпачками, так чтобы у зрителей создавалось впечатление пылающих углей; а на третьем плане по земле стлались струйки газа, имевшие целью оттенить гряду черных скал. И здесь на пологом пратикабле, среди этих огненных брызг, напоминавших плошки, расставленные в траве в ночь народного празднества, устроилась старушка мадам Друар, игравшая Юнону; прикрыв утомленные светом глаза, она подремывала в ожидании своего выхода.
Вдруг началось какое-то движение. Симона, внимательно слушавшая Клариссу, которая рассказывала ей что-то с жаром, вдруг тихонько воскликнула:
— Смотри-ка! Триконша!
И впрямь это была Триконша со своими длинными буклями и с видом графини-сутяжницы. Заметив Нана, старуха направилась прямо к ней.
— Нет! — отрезала Нана, перебросившись с Триконшей двумя-тремя короткими фразами. — Сегодня не могу.
Старая дама стояла с важным видом. Проходя мимо, Прюльер пожал ей руку. Две маленькие статистки разглядывали ее с нескрываемым волнением. А она, видимо, колебалась. Потом поманила к себе Симону. И снова начался быстрый, отрывистый разговор.
— Ладно, — согласилась Симона. — Через полчаса освобожусь.
Но когда Симона стала подниматься к себе в уборную, мадам Брон, снова взявшаяся за разноску писем, вручила ей записочку. Борденав, понизив голос, яростно клял привратницу, осмелившуюся пропустить Триконшу, эту бабу, да еще в такой день! Ведь в театре присутствует принц, негодовал он. Мадам Брон, прослужившая в театре тридцать лет, сердито пожала плечами. Ей-то откуда знать? У Триконши свои дела со здешними дамами; господин директор видел ее десятки раз и небось молчал. А пока Борденав тихонько чертыхался, Триконша спокойно рассматривала принца, оценивая его опытным взглядом. По ее болезненно желтому лицу пробежала улыбка. Потом она медленно направилась к выходу среди почтительно расступавшихся перед ней артисточек.
— Значит, сейчас? — спросила она, повернувшись к Симоне.
Симона стояла с озабоченным видом. Врученное ей письмо было от молодого человека, которому она обещала увидеться нынче вечером. Она наспех нацарапала ответ и вручила мадам Брон: «Сегодня вечером, дорогой, ничего не получится, я занята». Но все же она беспокоилась: а вдруг молодой человек захочет ее подождать? Так как она не была занята в третьем действии, то собиралась немедленно уйти. И послала Клариссу на разведку. Выход Клариссы был только в самом конце действия. Кларисса спустилась вниз, а Симона тем временем решила на минуточку заглянуть в их общую уборную.
Внизу, в буфете мадам Брон, какой-то статист, игравший Плутона, угощался в одиночестве, кутаясь в красную мантию с золотыми языками пламени. Скромная торговля привратницы, очевидно, процветала, ибо в пещере под лестницей, где ополаскивались стаканы, уже стояли целые лужи. Кларисса, она же Ирида, подобрала подол, волочившийся по грязным ступеням. Но на повороте лестницы осторожности ради она остановилась и, вытянув шею, заглянула в каморку. Чутье ее не обмануло. Так и есть, этот болван Ла Фалуаз сидел все на том же стуле в дальнем углу между печкой и столом. Распрощавшись с Симоной, он сделал вид, что уходит, а сам незаметно проскользнул обратно. Впрочем, в каморке по-прежнему торчала целая орава франтов, затянутых во фраки, в белых перчатках, все в той же покорно-терпеливой позе. Все они равно томились ожиданием, степенно поглядывая друг на друга. На столе теперь громоздилась лишь грязная посуда, ибо все доверенные мадам Брон букеты были уже вручены. Только одна роза, соскользнув со стола, печально увядала рядом со свернувшейся клубочком кошкой, а веселый кошачий выводок носился и скакал как угорелый между ног у господ. Клариссе ужасно захотелось выставить Ла Фалуаза за дверь. Оказывается, этот кретин к тому же еще не любит животных; дальше уж идти некуда. Вон как жмется, подбирает локти, лишь бы не коснуться кошки.
— Берегись, цапнет! — шутливо крикнул ему Плутон и, утерев мокрые губы тыльной стороной ладони, стал подыматься наверх.
Кларисса раздумала устраивать Ла Фалуазу сцену. Она видела, как мадам Брон вручила записочку Симоны кавалеру. Тот сразу же вышел в коридор, чтобы прочитать при свете газового рожка: «Сегодня вечером, дорогой, ничего не получится, я занята». И, очевидно уже привыкнув к этой фразе, он направился к выходу. Слава богу, хоть один умеет вести себя прилично. Не то что другие, — словно прилипли к продранным стульям мадам Брон, в этом стеклянном капкане, где можно задохнуться от жары, да и пахнет не особенно хорошо. И тянет же сюда мужчин! Брезгливо передернув плечами, Кларисса пошла прочь, миновала сцену и одним духом поднялась на третий этаж, в их уборную, чтобы сообщить Симоне приятную новость.
За сценой принц беседовал в сторонке с Нана. Он не спускал с нее полузакрытых глаз. Нана улыбалась, не глядя в его сторону, утвердительно кивая головой. Но вдруг граф Мюффа, повинуясь неодолимому порыву, рванулся вперед, не дослушав Борденава, подробно объяснявшего ему, как приводятся в действие лебедки, и подошел к принцу, желая прервать эту интимную беседу. Нана вскинула глаза и улыбнулась графу той же самой улыбкой, какой она дарила его высочество. Но все это она проделала почти машинально, вслушиваясь в то, что происходит на сцене, боясь пропустить реплику.
— Кажется, третий акт самый короткий? — спросил принц, которого смутило присутствие графа.
Нана не ответила, лицо ее вдруг стало серьезным, мыслями она была уже на сцене. Быстрым движением плеч она сбросила мех, который на лету подхватила стоящая сзади мадам Жюль. И, подняв обе руки к волосам, как бы желая в последний раз поправить прическу, она, обнаженная, вышла на подмостки.
— Тише, тише! — прошипел Борденав.
Граф и принц застыли от неожиданности. В полной тишине зала послышался глубокий вздох, отдаленный рокот толпы. Каждый вечер выход Венеры, божественно нагой, производил одинаковый эффект. Тогда графу Мюффа захотелось посмотреть, и он прильнул к отверстию в кулисе. Там, за слепящей дугой рампы, зал казался совсем темным и как бы овеянным рыжеватой дымкой; на этом бесцветном фоне, где белесыми пятнами лепились одно к другому лица, огромным светлым контуром выделялась Нана, заслоняя собой ложи, от бельэтажа вплоть до райка; он видел ее спину, стройный стан, раскинутые руки; а у самых ее ног торчала голова суфлера, и похоже было, что эту стариковскую голову с несчастным и честным выражением лица отрубили от тела и почему-то положили здесь. При некоторых фразах выходной арии словно волна проходила по всему телу Нана, вниз от шеи до талии, и замирала в волочившихся по полу складках туники. Когда, бросив последнюю ноту, покрытую бурей восторженных «браво!», она поклонилась публике, рыжие волосы ее, разметавшись по спине, упали до пояса, взлетели концы газовой туники. И, увидев, как она, не разгибаясь, — отчего бедра ее казались еще шире, — пятится назад, граф отпрянул от глазка декорации и побледнел. Куда-то исчезла сцена. Он видел теперь лишь изнанку декораций, разноцветные заплаты старых афиш, наклеенных вкривь и вкось. На пратикабле среди струек газа, вокруг дремлющей г-жи Друар собрался весь Олимп. Актеры ждали конца акта; Боск и Фонтан уселись прямо на пол, обхватив руками колени и уткнув в них подбородок, а рядом, готовясь к выходу, потягивался и зевал Прюльер; у всех был сонный вид, красные веки, все нетерпеливо ждали, когда можно будет отправиться домой и лечь спать.
