было больно.
– На арене… под шатром… все уйдут… и мы умрем, – выбрал именно этот момент Апи, чтобы продолжить свою депрессивную песенку.
– Для меня это не обман, – твердо ответил Ковбой, словно и не услышал мрачного куплета. – Для меня это все настолько настоящее, насколько только может им быть.
Графиня долго смотрела ему в глаза, словно пыталась в них что-то прочесть, а потом разочарованно покачала головой, повернулась к пялящимся на них циркачам и окинула их внимательным взглядом.
– Вам всем нужно узнать кое-что важное, – громко сказала она. – Ковбой – не один из нас. Он – фамильяр.
* * *
Воспользовавшись тем, что все внимание циркачей сосредоточилось в одном месте, Мануэль, никем не замеченный, проскользнул обратно в свой автобус. В салоне было темно, и он на ощупь добрался до своей кровати. Включил фонарик на телефоне и быстро осмотрел содержимое небольшой сетки для хранения мелочей, прикрепленной на стену на манер того, как это сделано в поездах. Не найдя искомого, зашарил лучом света по темному салону.
Когда яркий кругляш фонарика наткнулся на валяющуюся на полу коробку одеколона, Мануэль облегченно выдохнул, поднял ее, постоял немного, словно размышляя, что делать, а потом прошел в конец салона, бросил ее в мусорку и хорошенько потряс, чтобы та провалилась на самое дно. Потом, вспомнив о чем-то важном, вытащил из-под кровати контейнер с вещами и достал из него новую, нераспечатанную коробку такого же одеколона.
– Прости, приятель, мне тебя тоже будет не хватать, но мы едва не спалились, – с насмешкой произнес он, и эта коробка последовала вслед за своим товарищем по несчастью.
После этого Мануэль с чувством глубокого удовлетворения выключил фонарик и воспользовался телефоном по прямому назначению – набрал чей-то номер.
– Это я, – вскоре сказал он в трубку. – Мы можем забыть про амулет-основатель, я узнал кое-что гораздо более важное… А? Про цирки. И про фамильяров. Про то, как все началось. Вообще все… Нет, я не преувеличиваю и не драматизирую! – возмутился воздушный гимнаст в ответ на неслышную реплику. – Клянусь, это не просто важно – это вообще следующий уровень! …От Крис, она – новый директор… Она ночевала в цыганской кибитке, и там ей все стало известно; сама кибитка открыла тайны или что-то в этом роде… Нет, не по телефону, только при личной встрече. Хорошо, понял, жду.
Мануэль убрал телефон и вышел из автобуса.
Покрывало на одной из кроватей зашевелилось, потом чьи-то руки его откинули, и показался Дэнни.
– Все интереснее и интереснее, – протянул он.
* * *
Еще несколько минут назад Кристине казалось, что тишина, воцарившаяся над импровизированным рингом, очерченным светом фар на асфальте, не могла стать более напряженной. Как же она ошибалась! Последние слова Графини оказали эффект, сравнимый с разорвавшейся бомбой. Во всяком случае, сравнимый по силе и степени шока – не по реакции людей. После взрывов бомб люди падали на землю, впадали в панику, кричали, плакали и убегали. После слов Графини все застыли и онемели.
Кристине и самой казалось, что она тоже превратилась в статую.
Единственный, кто, казалось, не попал под разрывной эффект заявления Графини, был Ковбой. Он продолжал стоять посреди освещенного круга как ни в чем не бывало, только засунул руки в карманы джинсов, а соломинка переместилась из одного уголка рта в другой.
– Ну? – с вызовом спросила у него Графиня. – Что скажешь?
– А что тут можно сказать? – пожал плечами Ковбой. – Ты все уже сказала сама.
– Может, тогда объяснишь, что тебе от нас надо? Что ты делаешь в нашем цирке? – Казалось, от его невозмутимости Графиня распалялась все сильнее.
– И как вообще сюда попал, – добавил кто-то из толпы.
Кристина оглянулась, но так и не смогла определить говорившего.
А вопрос был резонным! Считалось, что цирки надежно закрыты от фамильяров, – кроме ночи цирколуния, конечно. Впрочем, еще до совсем недавнего времени много считалось разного, а на поверку оказалось не то чтобы неправдой – скорее заблуждением, заменившим забытую правду.
Кристина покопалась в огромном пласте новых знаний, который обрушился на нее этой ночью. Нет, все верно, цирки изначально создавались так, чтобы их защитные заклинания не пропускали внутрь фамильяров. Пока в цирке оставался его амулет-основатель – а у «Колизиона» это был тот самый круглый медальон, который теперь Кристина носила с собой, – и пока он подпитывался силой, которая генерировалась во время представлений, защитный барьер должен работать. Тогда как же здесь оказался Ковбой? Если он вообще фамильяр… Графиня ведь не предъявила никаких доказательств. Просто обвинение оказалось настолько шокирующим и настолько оглушило, что отключился разум, и никто и не подумал задавать вопросы или просить подтвердить заявление фактами.
Ковбой молчал, Графиня молчала, циркачи молчали. И Кристина тоже хотела промолчать – по старой привычке «оставайся в тени», «не привлекай внимания». Она надеялась, что заговорит кто-то другой, и даже обвела толпу ищущим взглядом. Может, Мануэль? А где он, кстати? Или даже Кабар? Но метатель ножей стоял, скрестив руки на груди, и, похоже, не собирался вмешиваться. А может, Фьор?
Стоп! Что? Фьор? Он вернулся? Глаза Кристины, скользнувшие было по его лицу, почти не заметив, резко вернулись назад. Фаерщик поймал взгляд девушки и успокаивающе кивнул, словно хотел сказать: «Все в порядке, я со всем разобрался». Ну и с чем он там разобрался? С Дукати, которую, кстати, нигде не видно? Эти двое устроили спор по поводу того, кто из них убьет ее первым?
Кристина постаралась вложить в ответный взгляд все презрение и всю ярость, которые испытывала, и ей это, кажется, удалось. Во всяком случае, на лице Фьора отразилось удивление, и он даже немного подался назад.
– Цирк выберет из худших, – потянулись в тишине унылые звуки.
Кристина подумала, что ей стоит заговорить хотя бы ради того, чтобы прервать очередной куплет песенки Апи; сейчас она не хотела слышать новые слова текста! Стой «обезьяныш» рядом с ней, она бы просто закрыла ему рот рукой. Но мальчишка был на другой стороне круга. Он пел с закрытыми глазами и слегка раскачивался из стороны в сторону, словно находился в трансе.
– С собою заберет…
Ненужных и заблудших…
А лишних он сотрет…
Все! Раздражение от заунывного пения стало непереносимым. Раз никто больше не додумался до вопроса, на основании чего Графиня обвиняет Ковбоя в том, что тот – фамильяр, придется ей задать его самой. К тому же она теперь директор цирка; положение обязывает.
Кристина отделилась от толпы и, ежась от направленных на нее взглядов, вышла
