— В плачевном нашем положении выиграть или проиграть не имеет ровным счетом никакого значения. Фосо-Пальмитос нас всех уравняет.
Сосед отрицательно затряс головой и, устало наморщив желтое свое лицо, смахивающее на проткнутый пузырь, из которого вытекает воздух, сказал:
— Покуда человек жив, деньги всегда имеют значение. Иначе и быть не может!
Начито вздохнул:
— Какое утешение могут дать деньги приговоренному к смерти?
— Выигрыш помогает, по крайней мере, забыться… Стало быть, деньги полезны человеку до самого последнего его вздоха.
— А ты, братец, тоже приговорен к смерти?
— Откуда мне знать!
— Ты протягиваешь мне соломинку. Ставлю пятьдесят соль на шестерку.
Карта Начито взяла, сосед снова наморщился:
— Вам всегда так везет?
— Пожаловаться не могу.
— А что, если я войду с вами в долю и к вашим прибавлю свои пять соль? Я вмешиваться не буду.
— Играем до пяти раз.
— Игру ведете вы, по своему усмотрению.
— Ставим на валета.
— Вашу любимую карту?
— Она возьмет.
— Не слишком ли часто вы на нее ставите?
— И все-таки ставим на валета.
Чучо медленно метал, держа колоду на виду, чтобы все видели ее. Перед тем как сдать карту Вегильясу, он на мгновение задержал свободную руку в воздухе. Выпал валет. Начито сгреб банк, разделил столбик монет на две части, шепнув скелетоподобному соседу:
— Ну, что я говорил?
— Можно подумать, что вы видите колоду насквозь!
— Теперь поставим на семерку.
— Почему? Странная какая-то игра!
— Вовсе не странная. Называется она «за и против». Сначала я ставил на карту, которую люблю, и в благодарность она отвечала мне взаимностью, теперь же хочу поставить на семерку, к которой я равнодушен, и она в отместку может сыграть «против».
— Вы называете эту игру «за и против»? Я что-то о такой игре не слыхивал!
— Не мудрено, я только что ее придумал.
— Стало быть, сейчас мы проиграем?
— Ан выпала семерка!
— В жизни своей не видывал такого везения!..
— Теперь попробуем сыграть на даму? Идет?
— Воля ваша… Мы выиграли! Разделим…
— Еще два раза.
— Теперь мы наверняка проиграем.
— Или выиграем. Карта «за» — пятерка. Поставим на ту, которая «против».
— Вот это игра! Отделите половину банка.
— Ничего не буду отделять. Восемьдесят соль на тройку!
— Зря.
— Не вечно же выигрывать!
— Пасуйте!
Чучо Оборванец, скосив один глаз, оценивает сданные две карты. Презрительно присвистнул:
— Пссс… Пока на равных.
Он положил колоду на одеяло и отер лоб нарядным шелковым платком. Затаив дыхание, игроки сгрудились вокруг. Чучо с наигранным равнодушием, которое не могло, однако, скрыть тайного напряжения, начал сдавать. Выпала тройка, на которую поставил Начито. Сидевший рядом с ним «Скелет» затрепетал:
— Выиграли!
Посучив костяшками пальцев об одеяло, Начито потребовал:
— Сто шестьдесят соль.
Чучо Оборванец отсчитал деньги и, уставившись на него с издевкой, сказал:
— Другой бы, чуточку похрабрее, при этаком везении уже давно бы сорвал банк. А этому хоть кол на голове теши! Трусливый осел!
Начито, добродушно улыбаясь, собрал деньги и радостно воскликнул:
— Ква! Ква!
Некто, прозываемый капитаном Вигури, сердито пробурчал:
— Везет же придуркам!
А в это время обтянутый кожей скелет нашептывал Начито:
— Поделим деньги — и баста…
Печально нахмурившись, Начито покачал головой:
— Еще раз сыграем, тогда!
— Глупо! Зачем искушать судьбу!
— Если проиграем в карты, выиграем в другом. Кто знает? А вдруг нас, в награду, не расстреляют? А коли выиграем, нас уж наверняка шлепнут!
— Бросьте молоть чепуху и искушать провидение.
— Поставим на валета.
— Гиблое дело!
— С валета начали, с валетом и в могилу. Дружище банкомет, сто шестьдесят соль на валета!
Оборванец оживился:
— Идет!
Начито залебезил:
— Спасибо! Очень мило с вашей стороны!
Скривившись, шулер проворчал:
— Знаю я твои «спасибо»! Ими я сыт по горло!
Он перевернул колоду: внизу оказался валет. Среди игроков пронесся шепот. Начито побледнел, руки его дрожали:
— Уж лучше бы эта карта была бита! Значит, та, которая «против», тянет нас за собой в Фосо-Пальмитос!
Замогильным голосом Скелет выдохнул:
— Всё. Банк сорван.
— Значит, по сто двадцать семь монет на брата.
— Первая карта нас едва не сгубила.
— И жаль! Сейчас для нас нет худшей приметы, чем выигрыш!
— Так отдайте деньги Оборванцу.
— Это не совсем то!
— Хотите еще сыграть?
— Покамест не проиграю. Только проигрыш может меня успокоить.
— Ну а я пойду подышу свежим воздухом. Большое спасибо за помощь. Всегда ваш Бернардино Ариас.
И Бернардино ушел. Начито дрожащими руками укладывал деньги в аккуратные стопки. Его наполняла жутким страхом та зловещая удача, которая по воле провидения приговаривала его к неизбежной смерти. Он чувствовал себя во власти невидимых сил, ощущал их, таких враждебных и злокозненных. Он взял пригоршню монет и поставил на первую выпавшую наудачу карту. Ему хотелось и выиграть и проиграть одновременно. Он закрыл глаза и тут же открыл их. Чучо Оборванец опрокинул колоду, показал нижнюю карту, сдал. Начито окончательно скис. Он снова выиграл. Виновато улыбнулся, почувствовав на себе злобный взгляд бандита-шулера:
— Сегодня вечером меня наверняка прикончат!
II
В другом конце камеры несколько заключенных слушали бесконечный, пересыпаемый всякими «стало быть» и «значит» рассказ кривого солдата. Сидя на корточках, он бесцветным голосом повествовал о разгроме революционных войск под Куропайтито. Человек пять слушали его, развалившись прямо на голом полу.
В то время, значит, я еще был в отряде Доротео Рохаса. Служба, стало быть, самая собачья: с ружьем не расстаешься даже во сне, всегда в сырости, ни просохнуть, ни пожрать. Ну, а седьмого июля выдался самый страшный денек. Перли мы, значит, через болото, а тут солдаты давай палить по нам, будто по зверью. Сидят за кустами по обе стороны болота и палят… Только по милости божьей и пронесло. Ну, как выскочили мы из болота, то, значит, и им спуску не дали. Постреляли мы, стало быть, маленько — и ходу. А дорога все степью, конца-краю не видно… Солнце жгет, песок в сковородку превратился, а мы все прем и прем. Бежим мы, стало быть, так быстро, что и волк за нами не угнался бы, а солдаты за нами. Потом поотстали они; пуль, значит, ихних уже не слышно, а мы все прем и прем.
Голос индейца, изобиловавший гортанными и свистящими звуками, звучал на одной и той же ноте, без повышения и понижения. Доктор Атле, знаменитый оратор из революционной партии, бледнолицый, с романтической гривой волос, сидел в крепости уже много месяцев. Скрючившись на своем гамаке, он прислушивался к рассказу с необыкновенным вниманием. Временами он что-то быстро записывал в свою тетрадь и снова обращался в слух. Солдат, словно засыпая, продолжал бубнить:
— Стало быть, прем, прем и прем. Так весь день мы бежали почти, значит, рысью, покуда не наткнулись на обгорелую ферму. Решили укрыться. Не тут-то было. Нас выбили и оттуда. Пришлось бежать дальше, до самой водокачки. Опять пальба, пули падали, что твой град. И тут упадет пуля и там. Земля кипела от пуль. Солдаты хотели нас прикончить и, стало быть, обсыпали нас пулями. Они шипят, шипят и подпрыгивают так, как прыгают маисовые зерна, когда их поджаривает моя старуха. Приятель, который был вместе со мной, мечется и мечется из стороны в сторону. Я говорю ему: «Не дразни их, хуже будет». А он, дурак, не слушается. Вот, значит, и всадили ему пулю в череп. Так и остался он там глазеть на звезды. К рассвету добежали мы до ближних гор, а там дело известное — ни воды, ни маиса. Кусить и глотнуть, стало быть, нечего.
Солдат кончил. Слушатели его молча курили, не задавая рассказчику никаких вопросов, словно рассказано это было кому-то другому, не им. Доктор Атле, проглядев тетрадные свои записи, приложил карандаш к губам и спросил:
— Как тебя зовут?
— Индалесио.
— А фамилия?
— Сантана.
— Откуда родом?
— Родился в имении Чамульпо. Но еще мальчишкой меня отправили с партией пеонов в Льянос-де-Самальпоа. Когда началась заварушка, мы все бежали с рудников этого иуды гачупина в партизанский отряд Доротео.
Доктор Атле записал в свою тетрадь что-то еще и снова вытянулся в своем гамаке, покусывая карандаш и горько усмехаясь.
III
С наступлением утра солнечные лучи, проскальзывая сквозь тюремные решетки, раскраивали стены и пол камеры на солнечные квадраты и треугольники. В эти утренние часы воздух бывал особенно спертым, напоенным густым запахом табака и человеческого пота. Большинство заключенных еще дремали в гамаках и, ворочаясь, вздымали тучи мух, которые снова опускались на свои жертвы, едва те впадали в прежнюю свою неподвижность. Другие заключенные безмолвными группками разбредались в разные углы огромной камеры в поисках не освещенных солнцем уголков. Разговоров почти не было слышно, а если беседа и возникала, то текла вяло, отрывисто, с неизменным налетом покорности обманчивой судьбе. Души узников предчувствовали конец своих мирских скитаний, и это никогда не покидающее их предчувствие накладывало на них какое-то особенное стоическое спокойствие. Нечастые здесь разговоры походили на забытые улыбки, на конвульсивные вспышки вот-вот готовых потухнуть масляных светильников. Мысль о смерти придавала глазам узников, глядящих на мир сквозь дымку воспоминаний о прежней жизни, особенно покорное и грустное выражение. Они чувствовали себя словно на необитаемом острове, и их сникшие, безвольные фигуры, резко выделявшиеся на фоне высветленных на полу камеры треугольников, читались как самоновейшая кубистическая живопись.
